Рассказ
К концу вечера, посвященном памяти Ерсаина, настроение Сабиры внезапно испортилось. И без того она была не в себе, а после слов Шекер, сказанных от имени соседей, Сабира совсем пала духом. И вот теперь она сидела с опущенной головой, а изнутри ее будто лизал огонь. Она ничего не слышала в этом, весь вечер гудящем, как пчелиный рой, ресторане, да и не хотела слышать. В ушах ее звучали только сказанные недавно слова Шекер… «Не убивайте меня рано…». Эти слова пронзают ее мозг тысячекратно. И на каждый укол губы отвечают бормотанием. «Не убивайте меня рано… Не убивайте меня рано…». Так говорила Шекер. Этими словами она закончила свою речь, вон та Шекер. На самом деле, вспоминая прошлое, годы, прожитые по-соседству с семьей Ерсаина, она зачем-то взяла да и прочитала наизусть четверостишие, мол, «некий поэт когда-то сказал». А в памяти Сабиры остались только две последние строчки. «Не порочьте меня словом, не убивайте меня рано…». Возможно, и этих строк она не помнила б, если б Шекер не произнесла их, глядя на нее в упор. Сабира даже не заметила, как голова ее в тот же миг опустилась. И больше она уже не поднимала глаз. Да и не было у нее ни сил, ни выдержки, чтобы поднять их. Какая-то неимоверная тяжесть, навалившаяся на плечи, точно пригвоздила все тело к столу. Со всех сторон она ощущала некое холодное дуновение. Вызывая озноб, по спине бежали холодные мурашки. Сабира чувствовала, что это холод, исходящий от вонзающихся иглами глаз окружающих. Ясно, что после слов Шекер все уставились на нее испытующим взором… Спереди… сзади… справа… слева… Глаза, глядящие с недоверием, с сомнением, с насмешкой, с сочувствием. Лоб ее покрылся капельками пота. Холодного пота. Вдруг горло сжало спазмом, и подступил кашель. Но она не смогла прокашляться. Как будто горло пересохло. Сабира сглотнула, но опять ничего не вышло, только в гортани запершило. Она схватила со стола первый попавшийся стакан и, набрав полный рот, проглотила. Проглотила… и задохнулась. Из глаз выступили слезы. Пищевод жгло огнем. Что это за гадость, такая горькая!
— Ой… ты подумала, что это вода и выпила. – прошептала сидевшая рядом Кунсулу. – Я же водку из своей рюмки туда выливала. Как ты не заметила?
— Заметила. Знаю! – ответила Сабира, нахмурившись.
— Зачем же тогда пила, если знаешь?
— Хотела выпить и выпила. Налей мне еще!
Ее стакан со стуком опустился перед Кунсулу. Она услышала удивленное чмоканье губ. Потом увидела протянувшуюся над столом белую руку… Высокий стакан отодвинулся в сторону и на его месте появились доверху наполненные прозрачным напитком рюмки.
— Ну, раз хочешь выпить, на, пей. Я тоже с тобой выпью.
Она промолчала, подняла свою рюмку и опрокинула в рот содержимое. Может быть, оттого что пила намеренно, в этот раз прошло гладко.
Сабира никогда в жизни не пила спиртного, разве что пригубливала… ну, видно, теперь и этому настал черед. И все по вине Шекер. Шекер… Вон она, сидит тремя столами дальше и что-то оживленно говорит двум пышноволосым, крашеным под блондинок, женщинам, поворачивая то к одной, то к другой свою голову на толстой короткой шее. Надела на корявое тело тесное голубое платье с открытым вырезом. С каждым ее словом те двое одобрительно кивают с улыбкой. Как будто говорят: «Хорошо ты говорила. Красиво сказала! Здорово у тебя вышло!». И что же она такого сказала? «Не порочьте меня словом. Не убивайте меня рано». Стихи неизвестно кого. Специально прицепила к своим словам. И судя по тому, что Шекер заявила это, глядя на Сабиру, она хотела сказать: «ты опорочила Ерсаина, ты рано убила Ерсаина». А сама она, что за ангел такой? Если бы у этой Шекер была хоть капля совести, какое она имела право не то, что бы приходить на это событие и говорить речь об Ерсаине, а даже смотреть Сабире в глаза?! Или… она уже забыла о той своей бессовестной, наглой выходке, которую выкинула несколько лет назад?.. То, как ранним утром провожала у своих дверей Ерсаина с всклокоченными волосами?.. То, как Сабира увидела их, выходя из своей квартиры, что напротив? Нет, если Шекер и забыла об этом случае, она, Сабира, помнила всегда. И никогда не забудет. «Шлюха!»
— Как ты? Лучше тебе стало? – спросила Кунсулу, улыбаясь.
Она имела в виду ту выпивку, которой только что угостила подругу.
Сабира усмехнулась:
— Спасибо. Вы же сШекер все условия мне создаете.
— Не поняла. Что с тобой происходит вообще? – голос Кунсулу прозвучал на тон выше. – Весь вечер сидишь хмурая, словно Ерсаина только сегодня похоронила. Если уж на то пошло, хоть мы и организовали эту встречу, но хозяйка-то его разве не ты?
— А вы согласовали со мной список приглашенных? Я вас просила вычеркнуть Шекер, вы же не сделали этого. С двух сторон с Сеильбеком уши мне прожужжали: «Как ты завтра будешь смотреть ей в глаза, вы ведь друг против друга живете, каждый день встречаетесь!». Ты же слышала, что сказала эта шлюха.
— Слышала. Ее речь – обращение ко всем нам. Правильные слова. В свое время кто из сидящих тут смог поддержать Ерсаина, защитить его? Нет, не только не защитили, но, наоборот, толкали его к пропасти. Он был доверчивым, как дитя. Этим мы и пользовались. Осыпали ложными похвалами. Хвалили сверх меры. В глаза притворно восторгались, за глаза – сплетничали о нем. Поили. До тех пор, пока не падал. Потом смеялись над ним, надрывая животы. А сегодня говорим, не стыдясь: ах, дорогой Ерсаин, ах, какой был талант! Шекер стихами поэта сказала нам об этом образно, намеком.
— Нет. Она последние слова говорила, глядя прямо на меня.
— Тебе показалось. Это все от твоей подозрительности. Оглянись вокруг, никто здесь не злорадствует над тобой.
Лоб Сабиры опять собрался в упрямые складки. Говорит: «никто тут не злорадствует над тобой». Что она такого сделала, чтобы над ней глумились?! Всю жизнь прожила вместе с Ерсаином. Делила с ним и горе, и радость. Со всем смирилась. В самом конце обрядила его в белый саван и проводила в последний путь из их общего дома. Сына и дочь вырастила так, чтобы не чувствовали отсутствия отца, чтобы ни в чем не нуждались. Осталась она вдовой в возрасте, когда еще не успело в ней остыть женское начало, не поблекла еще красота. Однако блюла себя, не допустила никого в остывшую супружескую постель. Если б захотела, то все было при ней: и румяное миловидное лицо, и гладкое, слегка располневшее тело, которое приятно было б заключить в объятия любому мужчине. Да, она тоже была человеком. Она тоже жаждала жизни, достойной человека, достойной женщины. Иногда, проворочавшись всю ночь, она поднимала утром голову с намокшей от слез подушки. И тогда, взглянув на мирно посапывающих с обеих сторон детей, Сабира мгновенно избавлялась от этого бесовского чувства. Известны ли такие состояния Кунсулу и Шекер? Откуда им знать. Шекер никогда не была замужем, а Кунсулу – стареющая женщина, много лет в разводе после трехлетнего брака. Да, Сабира не любит Шекер. После того ее бесстыдства. За то, что ей довелось застать ранним утром растрепанного Ерсаина у дверей провожавшей его соседки. А вот от Кунсулы, также много лет разделявшей с ней один подъезд, Сабира никогда ничего плохого не видела. Этой кругленькой рыжеватой бабенке доверяла она и секреты свои, и печали.
Сабира слегка приободрилась, почувствовала присутствие духа. Видимо, подействовало спиртное, выпитое сперва нечаянно, а вдогонку – уже сознательно, умышленно. Она подняла подбородок и огляделась вокруг. Прежний гул разговоров и стук посуды как будто пошли на убыль. За круглыми столами на вечер памяти собрались в основном бывшие друзья и коллеги Ерсаина: поэты и артисты. Чего греха таить, все они в самом начале встречи подходили к Сабире поздороваться и выразить теплые пожелания. Но… в это время она, сама не зная почему, начала чувствовать себя не в своей тарелке. «Скорей бы они закончили говорить, скорей бы отошли от меня», — вот какие мысли теснились в ее голове. Отчего? Сабира не смогла бы ответить на этот вопрос. Просто знала одно: она не хотела оставаться долго рядом с ними. Но чем было вызвано такое? Что ее так обеспокоило? Непонятно. Да и сейчас, сидя от них на расстоянии, она не желала, чтобы кто-либо поворачивался и смотрел в ее сторону.
Пожалуй, среди них не нашлось бы такого человека, который бы ни побывал в гостях за их хлебосольным столом в те времена, когда Ерсаин почивал на лаврах. Особенно после того, как они с Ерсаином обзавелись своим домом. Громким словом «дом» называлась одна комната в общежитии. В эту комнату посреди ночи с шумом и грохотом вваливались сразу четверо-пятеро друзей. Впереди них шел Ерсаин, сам в своем доме гость. Причем он не входил в двери обычным манером, а вступал с громким пением: «Есть ли Сара в этом доме, пусть покажется, издалека Биржан-сери сюда пожаловал»*. «И где же чай той Сары, что приготовила для нас?», — подхватывали остальные и шумно проходили на почетное место. После этого начинался галдеж. Расположившись вокруг расстеленного на полу дастархана, гости по очереди читали свои стихи. Конец каждого стихотворения сопровождался тостом. Самыми часто повторяемыми словами в тостах были: «классик… великий поэт». Позицию «великого» чаще других занимал Ерсаин. И, кто знает, видно, способ питья у «великих» особенный, но так получалось, что, пока другие только подносили ко рту стаканы, Ерсаин уже успевал опрокинуть свой и показать дно. И опять – восхваления, дифирамбы в адрес Ерсаина. И это – чуть ли не каждый второй день. Лет пять Сабира терпела такие оргии. А затем… ужас, даже вспоминать об этом тяжело.
*Слова из песенного состязания (айтыс) знаменитого акына Биржана Кожагулулы с Сарой Тастанбеккызы.
Нет-нет, она ошибается, самое тяжкое в жизни – это одиночество. Одно дело – остаться в горделивом одиночестве в скромном доме, но совсем другое – отдаление, отчуждение от компании. Когда осознаешь, что всем абсолютно все равно, есть ли ты, нет ли тебя, — вот тогда почувствуешь себя на задворках жизни. Сабира познала это. Да и продолжала познавать, пить сию горькую чашу. Однако кто в этом виноват? Кто после ухода Ерсаина явно желал избавиться от ее общества? Разве кто-то из этих людей хотя бы раз не пригласил ее на вечеринку или другое увеселительное мероприятие? Но Сабира не удостоила своим присутствием ни одно из них, придумывая разные отговорки. Ладно, если бы только это. Едва завидев на улице кого-то из прежних друзей, она тут же незамеченной уходила в сторону. Дело в том, что Сабира всегда боялась столкнуться с ними лицом к лицу. Чего боялась? Она и сама не знала. Одно было ясно: ее сдерживала какая-то скованность. Сабира была категорически против проведения этого вечера. Все заварил вон тот Сеильбек, самый близкий друг Ерсаина со студенческих пор. Он и сегодня прекрасно выглядит, широкоплечий пятидесятилетний мужчина, душа компании.
Вон, опять крепко, по-хозяйски, сжав к руке микрофон, Сеильбек степенно вышел на средину. На нем белая рубашка, красный галстук, лицо украшали тоненькие щегольские усики. Величаво осмотрелся вокруг, будто ища кого-то глазами. Движения его спокойны и уверенны.
— Дорогие друзья! – он плавно повернулся и указал на висевшее белое полотно. – Сейчас вы увидите на этом экране живой образ Ерсаина… — зал утихомирился, слышно было, как пролетит муха. Кунсулу с удивлением повела подбородком, обернувшись к Сабире, словно хотела спросить: «Что это за образ? Когда было снято?». «Не знаю», — ответила она лишь движением пожимаемых плеч. По телу Сабиры прошла дрожь, и вместо радости она почувствовала некое замешательство.
— Но, — продолжал Сеильбек, со значительными паузами. – Прежде, чем показать вам это видео… я счел правильным… рассказать о том… как оно и когда… было создано…
Мертвая тишина. Глаза сидящих устремлены к Сеильбеку, к его шевелящимся под щегольскими усиками тонким губам. В воздухе накалялось нетерпение: скорей бы уж говорил, не томил. А в ушах Сабиры стоял звон, словно они таким образом протестовали, ничего не желая слышать.
— Пятнадцать лет тому назад… именно двадцатого сентября… Ерсаину исполнилось сорок лет…
Сеильбек говорил. Сабира слушала с опущенной головой.
— В этот день мы с ним… взяв с собой одного из операторов киностудии, поднялись в горы. В то время болезнь уже сильно одолела Ерсаина. Он шел очень тяжело, кашлял, задыхался. Несмотря на это, мы заставили его ходить по горам, останавливаться в подходящих местах и сделали видеосъемку… Сердце-вещун что-то, очевидно, почуяло тогда… спустя шесть месяцев мы потеряли нашего дорогого друга… Вот так в руках у нас осталась лишь эта видеопленка, запечатлевшая одни из последних мгновений его яркой и бурной, полной противоречий, жизни…
Сабира вздохнула. С соседних столов тоже послышались вздохи.
— Специально для этого вечера я это видео всячески обработал и сделал музыкальное оформление. Здесь имеется несколько четверостиший, читаемых за кадром, они ранее нигде не были опубликованы. Я взял их из черной тетради Ерсаина, которую он дал мне прочесть во время болезни…
Сабира встрепенулась… Черная тетрадь… Да, Ерсаин временами что-то записывал в маленькую черную тетрадку. И если Сабира заставала его за этим занятием, он тут же прекращал писать. Интересно, что же он мог записывать туда, кроме стихов?..
— А теперь прошу внимания на экран…
Сабира взглянула на Шекер, сидящую на расстоянии трех столов от нее. Та тоже в какой-то момент посмотрела в ее сторону. В глазах соседки словно все еще стояли те строки: «Не убивайте меня рано…». Пока Сабира отворачивала от нее голову, успел вспыхнуть экран.
На поверхности белого полотна… показались движущиеся приметы живой жизни… Заснеженные вершины тянущихся цепью гор. Они окутаны перистыми облаками, которые беспорядочно кочуют куда-то на восток… Оркестр пощипывает струны сердец, вызывая задумчивые звуки кюя*.
* Кюй – наигрыш, казахская инструментальная пьеса.
Чей это кюй? Сабира не знает. Однако, кому бы он ни принадлежал, но это вот тусклое небо, густые облака поздней осени на фоне задумчивого наигрыша, сочетаясь друг с другом, создают особое настроение. А теперь… камера прямиком скользнула над черным лесом под облаками и переместилась на голый склон горы справа. А дальше… северная сторона, покрытая густым ельником, круто уходила вверх. К этому ельнику шаткой походкой направлялся какой-то человек по тропе, наискосок пересекавшей склон. Вдруг… этот вид начал стремительно приближаться к Сабире, точно притянутый невидимой нитью, и образ человека четко проявился в кадре… Ерсаин!.. Сердце ее вздрогнуло… Ерсаин за год до своей кончины. Стоит прямо перед нею. На нем та же голубая куртка… красный свитер. Время, когда он болел. Смуглое лицо его с точеным прямым носом осунулось. Волнистые волосы с проседью на висках, как всегда, всклокочены. В глубоко посаженных черных глазах поселилась печаль. И этими своими печальными глазами он устало, с тоской бросает взгляд на небеса. В пасмурном осеннем небе парит какая-то большая птица… Спокойная мелодия задумчивого кюя, извлекаемая из струн сердца… Закадровый голос начал читать стихи… Голос Сеильбека. Он читал нараспев, выразительно, делая паузы в необходимых местах.
Я с собою сражался, я воевал,
В смертном бою глаз не смыкал.
Какое ж терпение это живучее,
Душу мою, как дратву, растянувшее…
Ерсаин опять слабыми шагами пошел вперед. Но… сделает пару шагов и остановится. Чувствуется в нем безмерная усталость… Спокойная мелодия задумчивого кюя, извлекаемая из струн сердца… В ушах Сабиры… Голос Сеильбека…
Исчерпались, иссякли силы мои,
Цел снаружи, однако дымлюсь изнутри.
Ах, моя голова, – душ чужих знаток,
Лишь свою понять тебе невдомек…
…Спокойная мелодия задумчивого кюя, извлекаемая из струн сердца… В лазурном небе все еще парит большая птица. Пестрые перистые облака, окутавшие понизу заснеженные вершины, беспорядочно кочуют куда-то на восток.
Не куцый я вовсе, добротно скроен,
Во мне сверкают тысячи молний.
Золота слиток на гребень взметал я
И грошем медным на землю ронял я…
Медленной, бесконечно усталой походкой Ерсаин удаляется к вершине поросшей соснами сопки.…Спокойная мелодия задумчивого кюя, извлекаемая из струн сердца… Сабира сидела с опущенной головой… В ушах ее стоял голос Сеильбека… Стихи Ерсаина…
Вода, огонь и пламень. Я – внутри,
Отравой я нутро свое испепелил.
На части тело смертное я расчленил,
Хотел я пальцы откусить. Не откусил.
Рассеиваюсь, ухожу я в бесконечность.
Прощай, жаным*,
Отныне нет меня, во сне я вечности.
*Жаным – душенька, душа моя.
Голос Сеильбека постепенно стал понижаться и вскоре умолк. Сабира подняла голову, чтобы увидеть напоследок живой образ Ерсаина. Но… на белом полотне экрана глазам ее предстали лишь колышущиеся на ветру сосновые верхушки на самой вершине крутого холма. Спокойная мелодия задумчивого кюя, понемногу утихая, замерла совсем. На виду у всех осталось лишь безжизненное белое полотно экрана… Ни звука. Гробовая тишина. Такое чувство, что никто еще не пришел в себя после просмотра. Только спустя некоторое время послышались вздохи.
Из глаз Сабиры выскочили горячие слезы и упали ей на губы. Соленые, отдающие кровью, слезы. Она почувствовала, что все ее тело отмякает. Захотелось отпустить его на волю, разрыдаться. Но, подняв затуманенные глаза на стол, за которым сидела Шекер, она тут же взяла себя в руки. Шекер тоже плакала. Белым платочком то и дело вытирала глаза. Сидевшие рядом с ней две женщины с сочувствием поглядывали на нее. Даже как будто выражали ей соболезнование. Это в один миг разбудило в Сабире злость. Только что расчувствовавшаяся и размякшая, она мгновенно снова окаменела. Опять эта картина перед глазами… Шекер, провожающая ранним утром растрепанного Ерсаина у своих дверей… «Шлюха! Ишь, как слезы проливает! Небось, не один, а тысячу раз провожала Ерсаина поутру. Шалава!».
— Верно говорят, что честный, прямодушный человек всю вину ищет, прежде всего, в себе. – произнесла Кунсулу, глядя на подругу каким-то испытующим взглядом.
Сабира промолчала.
— Ты заметила, он в этих своих стихах никого не осуждает, не обвиняет. Все причины своих бед видит в себе…
Сабира внутренне хмыкнула. Интересно, кого это он должен был осуждать и обвинять? Меня, что ли? А что я сделала ему? Я, что ли, свалила его и «отраву» ему в рот наливала?..
— Как великолепно заканчиваются стихи! «Прощай, жаным, Отныне нет меня, во сне я вечности…». Это его искренние слова прощания…
Лицо Сабиры помрачнело. Да, «Прощай, жаным», — говорит. И с кем же он прощается? С мной или с Шекер? Нет, со мной. Меня он всегда называл «жаным». Даже когда я была в гневе, ругалась и кричала, Ерсаин говорил лишь: «Перестань, жаным! Не говори так, жаным!». Каких-то других, резких слов она от него не слышала. В таком случае, почему я чувствую себя виноватой? Почему я такая скованная перед людьми? Довольно, хватит! Я должна держать голову прямо…».
Она провела ладонью по лбу, он был горячий и потный. И от долгого сидения поясница тоже занемела. Она сказала Кунсулу: «Я сейчас приду» и поднялась с места. Сабира гордо прошла мимо Шекер и направилась к туалетной комнате. Собравшись умыться холодной водой, она только успела открутить кран, как… услышала через тонкие картонные стены приглушенный разговор двух мужчин. Наверное, они тоже мыли руки. Сабира уловила слово «Ерсаин». А то, что она услышала потом… «А отчего он умер-то?.. Э-э, когда он вернулся вечером навеселе, жена не впустила его домой… вот ему и пришлось ночевать во дворе… Тогда-то и простудил себе легкие…».
Сабиру точно кто-то ударил кулаком по лбу. Сверху донизу ее окатило ледяной волной. В глазах потемнело. Она едва нашла ручку двери. С трудрм волоча обессилевшее тело, Сабира дошла до своего места, сдернула белую сумку со спинки стула и прямиком направилась к выходу… В памяти ее остались оклик Кунсулу вдогонку: «Стой! Куда идешь?»… и Сеильбек, догнавший ее у самого выхода и, что-то проговорив, вручивший ей черную тетрадь…
***
Вошедшая в ступор от неожиданного удара, холодная, как ледышка, что снаружи, что внутри, Сабира не помнила, как в полуобморочном состоянии поймала такси и приехала домой. Она пришла в себя лишь, когда влетев в свою квартиру на третьем этаже, откинула туфли в разные стороны и упала ничком на кровать. Очнувшись, Сабира первым делом увидела Шекер, говорящую ей в лицо те жуткие слова, себя, весь вечер просидевшую с бессильно опущенной головой, потом – образ Ерсаина на экране, удаляющегося со словами: «Прощай, жаным.» и, наконец, разговор двух мужчин за стеной в туалетной комнате… все-все это восстановилось одно за другим в ее памяти. Злость и жажда мести, горькое сожаление и глубокая скорбь, — оказывается, все это стояло в ее груди закаменевшей солью, загустевшей желчью. И только теперь прорвало их пробку, и они полились обильными слезами. В этом осиротевшем их с Ерсаином жилище не было никого, кто посмотрел бы на нее с осуждением или с любопытством. Некого было таиться. Сабира плакала навзрыд, в голос, изливая всю горечь, скопившуюся в груди.
Перед глазами стоял Ерсаин. Только один его образ. Кудрявые волосы всклокочены, изо рта несется запах спиртного, кажется, сейчас он войдет в квартиру. «Что я тебе сделала, Ерсаин, что сделала?!! – кричала Сабира и колотила кулаками кровать. – мало было того, чего я наслышалась от людей, когда ты был жив, а теперь, когда ты умер, я стала у каждого бельмом на глазу… Помнишь, когда посуда не звенела, как обычно, а начинала грохотать в моих руках, ты говорил: «Эй, Сабира, в конце концов, ты останешься одна…». Ты как в воду глядел. Это были не просто слова, это было твое проклятие. Я осталась одна в этом заброшенном склепе. Я отдалилась от всех твоих вчерашних друзей. Никого не хочу видеть. А как встречу невзначай, смотрят на меня зверем, будто хотят сказать: «Это ты отправила Ерсаина на тот свет». Оказывается, не зря меня терзали сомнения, не напрасно я жила в подозрениях. Сегодня эта твоя Шекер ляпнула при всем народе то, что у нее на уме. А ей-то я что сделала, Ерсаин? В чем моя вина?! Даже, когда я увидела эту женщину на рассвете, провожающую тебя у порога своей квартиры, я ведь ни словом ее не попрекнула!.. Стихи какого-то поэта прочитала: «Не убивайте меня рано»… И что же, получается, что я тебя убила, Ерсаин? Нет-нет… не я. Ты сам сократил свою жизнь, Ерсаин. Не только свою жизнь, ты и мою жизнь исковеркал, Ерсаин. Вдруг… ей послышался чей-то говор за дверью. Разговор двух мужчин… «А отчего он умер-то?.. Э-э, ночью жена его не впустила в дом… На улице ночевал…». Сердце Сабиры всколыхнулось и застряло в горле. Чьи-то могучие руки схватили ее и перевернули лицом вверх. Сердце гулко билось, сотрясая тело. Капли осеннего дождя стучали по окну. В мире не было других звуков. От градинами пролившихся в подушку слез злости и гнева, обиды и огорчения осталось лишь испепеляющее нутро раскаяние. Почему она раскаивается, в чем она раскаивается? Да, она простая смертная, к тому же слабая беззащитная женщина. И у нее немало было в жизни моментов, когда гнев побеждал разум. Много, много было таких моментов! Если подумать, то всплывают они одно за другим. «Нет, не буду думать, — решила Сабира, сцепив зубы, — от того, что будешь думать, никто и ничто не возвратится. Да пропади все пропадом! Мне надо поспать…».
Она не помнила, сколько времени лежала, ворочаясь с боку на бок, но вот в какой-то миг забылась… И снова перед глазами появился Ерсаин. Волосы растрепаны, стоит за дверью. Она с этой стороны смотрит на него в маленький глазок в двери. «Открой, пожалуйста», — просит он жалобным голосом. «Уходи, сгинь! Не показывайся мне на глаза!», — кричит она исступленно… Сабира проснулась от собственного крика. Вскочила и включила свет. Сердце бешено колотилось. Прыгая, оно снова очутилось прямо во рту. Сабира полезла в белую сумку за лекарством. Но раньше лекарства в руки ей попалась черная тетрадь. Тетрадь Ерсаина. Та, которую ей недавно дал Сеильбек.
Забыв про лекарство, она села на кровать и принялась не спеша листать ее. Заглавная надпись гласила: «Дневник». Половина из ста страниц были исписаны синими чернилами аккуратным почерком. Остальная часть осталась пустой. В конце некоторых страниц – одно или два четверостишия. Последняя страница тетради также заключалась стихами. Сабира прочитала.
Днем сердце мое огнем прогорает,
Ночью звезды душа обнимает,
Мои стихи откроют вам тайны не раз,
Когда соловей улетит и покинет вас…
На Сабиру они не произвели особого впечатления. Наверное, потому, что она не была любительницей поэзии. А слушать стихи ей так наскучило. И виной тому был Ерсаин.
Она пролистала обратно, вернулась к первой странице, начала читать.
«17 сентября, 1978 г. Сегодня закончил читать «Дневники» Толстого. В своих литературных произведениях он, безусловно, гений, равный пророку. А в «Дневниках» предстает обычным смертным, вроде нас. И он ошибается, и он оступается на, казалось бы, прямом и ясном пути. Спотыкается, падает, снова поднимается. Короче говоря, вся его жизнь состоит из одной только борьбы. Борьбы с жизнью, с самим собой. А в итоге – всегда победа. Благодаря этим победам он сумел написать 90 томов произведений. А я? Выпустил один тоненький сборник стихов, а чувствую себя так, будто победил хана, разгромил калмыков, и гордость прямо распирает меня. Каждый день – кафе, каждый день – бар. Похож на жука-навозника, который ищет свой корм в дерьме. Довольно! Хватит! Мой главный враг – я сам. Начиная с сегодняшнего дня, буду бороться с собой. И обязательно одержу победу! Обещаю!..».
Сабира вздохнула и перевернула страницу.
«Веду себя хорошо. Самочувствие прекрасное. Вот уже три месяца, как выхожу из дома на работу и прямиком возвращаюсь домой после работы. Вчера готовил к выпуску последний номер журнала и незаметно засиделся допоздна. Когда пришел домой, сначала Сабира с испугом посмотрела на меня, потом улыбнулась и сказала: «Мой руки и садись, будем ужинать». Голос ее был очень мягким. Как хорошо! Ко дню конституции нам дали премию – пятьдесят рублей. Я отдал их Сабире. Она опять улыбнулась. Улыбаясь, вернула мне десять рублей. В это мгновение она показалась мне такой симпатичной. Сабирочка моя! Счастье мое! Всегда вот так балуй меня!».
«Да, у нас и такие дни бывали, — вздохнула Сабира. – Особенно в первые годы…». Трогательные видения этих дней частенько посещали ее в бессонные ночи. Когда она видела их… удивительно, воспоминание об этой вот шалости Ерсаина неизменно теплом разливалось в ее сердце… Порой он абсолютно без всякой причины подходил к ней, чтобы понюхать ее волосы. Чтобы только разок вдохнуть их запах. И всё. Но для Сабиры эта ласка была дороже жарких объятий и поцелуев, дороже сладких слов.
Следующая запись была сделана лишь спустя восемь месяцев.
«1 сентября. 1979 г.
В гневе наговорил Сабире плохих слов. Очень плохих слов. Эх, зря сказал. Зря. Все вышло из-за школы. Два года назад, несмотря на то, что я был в корне против, она отдала сына в русскую школу. И вот теперь опять… собирается так же поступить с дочерью, которая идет в первый класс. «Ребенок является представителем того языка, на котором он обучается, — сказал я ей. – у человека, говорящего на другом языке, и душа – другая. Ради Бога, давай отдадим дочку в казахскую школу! – умолял я ее. Она резко взглянула на меня: «Ты учился в казахской школе, и что же, ты – человек, да? Твои друзья – люди?». Я остолбенел. Даже в глазах потемнело. Потом, когда пришел в себя, сказал ей: «Эй, Сабира-Сабира, в конце концов, ты останешься совсем одна…», — и ушел. Эх, зря я сказал ей это. Напрасно… Я бы и врагу не пожелал одиночества…».
Гулкая тишина. Недавно стучавший по окнам дождь тоже затих. О нем напоминают лишь крупные и прозрачные, как слезы, капли на стекле. Из трехрожковой люстры на потолке падает свет только одного рожка. В комнате сумеречно. Застывшие в некоем враждебном ожидании четыре стены. В этих четырех стенах хоть заорись, призывая на помощь, — никто не услышит. Из желтоватой двери справа торчит ключ со свисающей цепочкой. Это была когда-то детская – комната сына и дочери. Сабира заходит туда раз в неделю, чтобы протереть пыль… Пять лет назад сын подался в Москву. За два года до этого дочь уехала в Алжир, следуя за каким-то бородатым… Сабире захотелось плакать. Но не смогла. Столько пришлось выплакать, похоже слез не осталось…
Неизвестно почему, на следующих страницах были указаны дни, но годы пропущены. Да и не было прежнего красивого почерка. Ручка будто царапала бумагу, и слова едва волочились одно за другим. Вот запись за 13 января.
«Я разрушаюсь. Я деградирую. Я сейчас не тот Ерсаин, который был семь месяцев назад. Я совершенно устал жить… Говорю – «жизнь», но какая у меня теперь жизнь?! Утром кое-как выхожу из дома, вечером еле-еле добредаю домой. Раньше дети, сын и дочка, бросались в мои объятия с возгласом: «Па-апа пришел!». Нынче они сторонятся меня. Сидят по углам тихо. Я подойду к каждому, уткнусь носом в волосы и ухожу в свою комнату…
…Вот увидите, эти дети в конечном итоге убегут и от меня, и от матери. Бесполезно ждать чего-то хорошего от ребенка, не говорящего на родном языке, не имеющего понятия о своих традициях. Только вчера радостно бросавшиеся ко мне на шею: «Па-апа пришел!», теперь дети изменились. Они не рады моему приходу, смотрят, словно я им чужой. Да ладно, разговор даже не обо мне. Я что? Человек конченый. А вот Сабире будет тяжело! Ох, как придется ей трудно!..»
Сабира протяжно вздохнула, точно хотела в этом вздохе выдохнуть из себя всю тоску и печаль. «Ах, Ерсаин! Оказывается, ты еще тогда, в начале восьмидесятых, предвидел, что наши дети покинут нас, станут черствыми чужаками с каменным сердцем!».
Сабира уже забыла о том, что недавно ворочалась, призывая сон. Перед глазами ее неотступно стоял Ерсаин, каким он был за год до кончины. Прямо перед ней стоял. На нем та самая голубая куртка, в которой он был на экране,.. красный свитер. Да, это было время его болезни. Смуглое лицо мужа с прямым носом исхудало. Волнистые волосы с проседью на висках, как обычно, растрепаны. В запавших черных глазах поселилась грусть. Чем больше Сабира читала дневник, тем глубже, ей казалось, она вникала в эту грусть.
Думала ли она, что будет общаться по душам с мужем, который десять лет назад отправился в страну вечности? Как же она раньше не замечала, какое большое сердце было у Ерсаина? Какое большое… Вся жизнь его, оказывается, подчинялась изречению: «Те колючки, которые вонзаются в подошвы других, пусть вонзятся мне в лоб». С каждой страницей дневника образ «пропащего» Ерсаина все больше возвышался и обретал благородные черты…
Сабира открыла середину тетради и принялась читать.
«23 января.
Я не человек. Как стыдно! О, Господь, как ты мог допустить такое? Так низко пасть! За что Ты меня совратил с истинного пути? Вчера я опять пришел домой выпивши. Сабира не пустила меня в дом. В прошлый раз я ночевал под открытым небом, простудил легкие и десять дней пролежал в больнице. Насилу поправился.
Я слонялся туда-сюда по площадке, тут дверь открыла Кунсулу. Пригласила к себе. Сначала пили чай, беседовали, потом, видно, опрокинули «бесовского зелья»… Вот позор-то! Проснулся я на кровати Кунсулу. Голова ее лежала на моей руке. Она спала. Что же будет, если Сабира узнает об этом? Какой же черт меня попутал и заставил пасть в бездну? А Кунсулу, как ни в чем не бывало, хихикает: «Если Сабира тебя прогонит снова, приходи ко мне, не стесняйся». А ведь Кунсулу – самая надежная подруга Сабиры. Не знает она о проделках своей подруги… Я – конченый человек. Прости меня, Сабира. Пожалуйста, прости…».
Сабира покачнулась, как будто ее огрели по лбу дубинкой. Не может быть, ладно, куда еще не шло, эта Шекер, но получается, он и с Кунсулу спутался? Близкая подруга, с которой делилась секретами, улыбаясь в лицо, носила камень за пазухой… Как она могла не заметить этого? Как?
Кунсулу, которой она доверяла, оказывается, сделала мужем ее Ерсаина. Не может быть. То-то она сегодня во время трапезы говорила так, словно имеет полное право на него: «Кто из нас, сидящих здесь, смог защитить Ерсаина? Нет, не только не защитили, а наоборот, толкали к пропасти».
Сабира заплакала. Все нутро ее каленым железом жег огонь ревности. Ей снова вспомнились стихи, которые читала Шекер в ресторане. «Не порочьте меня словом, не убивайте меня рано». «Шлюха!», — выкрикнула Сабира. Разве может она забыть, как Шекер провожала у своих дверей Ерсаина ранним утром?
Сабира прекратила читать дневник и стала листать его, отыскивая имя Шекер в записях. Нашла… ревниво приступила к чтению. «16 марта. Шекер – не женщина, ангел», — так начиналась эта запись.
«Мы, сообщество мужчин, – мастаки обвинять женщин. Делаем их великими грешницами и – а ну давай костерить направо-налево, распуская сплетни. Шекер не повезло выйти замуж и обзавестись семьей, но она не запятнала своего имени легким поведением. Мы прожили с ней по-соседству много лет, и я ни разу не заметил, чтобы к ней тайно ходили мужчины».
Надо же… У Сабиры вырвался насмешливый смешок. «А ты кто же? Не чужой мужчина, что ли? Не пришлось тебе искать ангела далеко, прямо за соседней дверью нашел, мерзавец».
Недавний образ Ерсаина – страдальца за детей, за нацию, проливавшего слезы за будущее народа – этот возвышенный образ вмиг сошел на нет, исчез. Вместо него перед глазами Сабиры предстал опять тот взъерошенный Ерсаин, пьяница Ерсаин…
«Я не напрасно называю Шекер ангелом. Вчера Сабира снова не впустила меня домой. Как назло и Кунсулу дома не оказалось. Если еще одну ночь проведу на улице, я умру… точно, умру. И без того день ото дня светильник моей души горит все слабее. Та Сабира, которую я любил, та Сабира, которая меня любила, превратилась в бессердечную женщину. Наверное, потому, что она проведала про нас с Кунсулу. Поделом мне. Лучше б я помер, чем изменять Сабире…
Легкие мои хрипели, по телу проходила дрожь, я не выдержал и постучался к Шекер. Она сказала, что не впустит меня, но я насильно вломился к ней. Шекер сначала напоила меня горячим чаем. Ах, какой у нее чай ароматный, вкусный. Когда-то и у Сабиры был такой чай. А потом Шекер принялась меня журить: «Ерсаин, ты бы не пил эту проклятую водку, помрешь ведь!». Даже ругается она красиво. Мне стало по-настоящему стыдно.
Я сидел в кухне. Шекер что-то делала в зале. Потом она сказала мне: «Я постелила тебе. Иди ложись, отдыхай». Я вышел из кухни и остановился. Она постелила мне прямо в прихожей, между кухней и туалетом, у самых дверей. Вот так Шекер дала мне понять: «Твое место у дверей».
Я не обиделся на это. Наоборот, обрадовался тому, что на свете есть такие невинные чистые женщины. Пока будут живы такие женщины, как Шекер, ценность этой жизни будет расти».
Сабира не могла поверить тому, что писал муж. Ерсаин опять начал возвышаться в ее глазах. Оказывается, это я рано убила такого достойного человека. Выходит, те две строфы стихов Шекер не зря прочитала, глядя мне прямо в лицо. Сабире захотелось побежать и попросить у Шекер прощения. Она хотела, чтобы та простила ее за то, что многие годы обвиняла соседку в несуществующем грехе.
Нет. Почему Сабира должна извиняться перед Шекер? Ерсаин попал к ней, потому что был пьян. Но ведь не Сабира насильно вливала ему в рот водку? Живя с мужем-алкоголиком, она превратила свою прекрасную жизнь в ад. А теперь вот вынуждена выслушивать от кого попало: «когда пришел выпившим, жена не впустила домой, от этого умер».
«И вправду, разве не я убила Ерсаина?». Неизвестно откуда появившаяся эта мысль засела ей в голову. Все существо Сабиры охватил вихрь раскаяния. Ей показалось, если б она повинилась перед духом Ерсаина и попросила у него прощения, всё злорадство сегодняшней публики лопнуло б и разошлось по швам.
Если б действительно Сабира попросила б прощения у духа Ерсаина, возможно, дети ее вернулись бы из Алжира и Москвы. А вместе с ними возвратилось бы прежнее счастливое время.
О, Господь, если ты и вправду существуешь, яви пред мои очи Ерсаина один разок. Один разок… Я буду молить его слезно о прощении…
Оказывается, я не понимала его высокой души.
Сабира долго безутешно плакала. Некому было утешить ее. Устала… Надо спать. А чтобы спать, ей надо выпить лекарство сомнол. Она ведь тогда это лекарство искала в сумке и наткнулась на черную тетрадь. Сабира выпила одну таблетку, следом – вторую, потом проглотила и третью. Глаза ее стали закрываться.
Сердце Сабиры рванулось вверх и заполнило собой рот. Некто могучий схватил ее и опрокинул на спину. Сердце громко билось. Осенний ветер стучал в окно. Других звуков не было. Даже в этом состоянии она продолжала говорить Богу, что хотела б попросить прощения у Ерсаина и молила, чтоб показал ей мужа… Вот, кажется, Господь услышал ее молитву, Ерсаин идет к ней. По-прежнему беспробудно пьяный. Сабира вскочила с места и побежала к двери. Прислушалась. Гробовая тишина. Вдруг в дверь с силой застучали. Сабира испугалась, по телу ее пробежала дрожь. Когда Ерсаин приходил сильно выпивший, он не нажимал кнопку звонка, а вот так требовательно стучал. Снова раздался громкий стук. Ерсаин стоял за дверью. Глаза его опухли, затекли, превратились в щели. Волосы неряшливо висели. Сабира смотрит на него по эту сторону двери в крошечный, с пуговицу, глазок. «Открой дверь, пожалуйста», — просит муж жалобным голосом. «Прочь! Уходи! Не показывайся мне на глаза!», — кричит она во весь голос. Сердце ее гулко бьется, сотрясая все тело. Как будто оно скакнуло вверх и застряло во рту. А ведь Сабира намеревалась просить прощения у Ерсаина и молила Бога об этой встрече. Она уже забыла об этом…
Сабира быстрыми шагами направилась в кухню и взяла там в руки скалку.
«Ну, алкаш, ты опять пришел вдребезги пьяный. Сейчас ты у меня получишь…».
Она проснулась… Оказывается, плакала во сне… Пыталась сделать движение, чтобы вытереть глаза. Скалка выпала из ее рук и с громким стуком упала на пол.
2015г.
Перевод с казахского языка Раушан Байгужаевой.
