Как только он переступил порог пятиэтажного дома, серой громадой возвышавшегося в конце глухого переулка, его начал пробирать озноб. После яркого, до боли режущего глаза снега перед ним как бы выросла стена из черного мрака. Немного постоял. Вскоре мрак начал рассеиваться, появились смутные очертания обшарпанных лестничных ступенек. «Четвертый этаж, тридуать пятая квартира», — повторил он мысленно. Затем медленно начал подниматься вверх.
Здесь все – и высокие летсничные пролеты, и широкие ступени, и массивные перила – свидетельствовало о том, что дом этот уже немало успел послужить людям. Поднявшись на четвертый этаж, перевел дыхание. «Да, видимо, нелегко даются старушке эти ступенки», — промелькнула у него мысль. Сняв кожаные перчатки и растирая озябшие руки, он с любопытством стал разглядывать просторную лестничную площадку. Две двери друг против друга, две квартиры… Обе обиты серым дерматином, успевшим уже потускнеть, потрескаться. Ког-где торчали рваные клочья потемневшей от времени ваты. На дверях не было номеров, как это принято в городских квартирах. Приглядевшись повнимательнее, на одной из дверей он заметил следы ржавых гвоздей, забитых когда-то в форме «№35». Да, это была та самая квартира, которую он искал. На двери не оказалось даже ручки, на ее месте красовалась, сверкая засаленными краями, большая дырка. Он остановился в нерешительности, чувствуя нутром, что никто не ждет его за этой странной дверью. Переборов сомнение, нажал запыленную кнопку звонка и в ожидании, отступил назад. Никто не отозвался… Потоптавшись, позвонил еще раз. За дверью стояла все та же мертвая тишина, которую нарушил лишь приглушенный звук радио. Так, может, она не слышит звонка? Нажал кнопку еще раз. Все та же тишина… А может, ее нет дома, а то бы уже откликнулась! Тельжан уже было расстроился: зря приплелся через весь город, а она… Но, представив иссохшую, сгорбленную фигурку старушки в огромных валенках, неуклюже семенившей вчера по тротуару, успокоился. «Да не могла она уйти далеко, старая же ведь совсем!» — подумал он.
Вскоре холод промерзших насквозь стен начал пробирать до самых костей. Чтобы как-то согреться, он начал вышагивать по подъезду. Продолговатое оконце на лестничной площадке, окованное толстым слоем инея, пробивалось лишь голубоватым, бледным светом. Задел было кусочек штукатурки, валявшийся под ногами, как загрохотало по всем этажам, словно в пустой бочке. Тотчас скрипнула дверь на третьем этаже. Нагнувшись через перила, он увидел какого-то типа в очках, который пугливо зыркнув по сторонам, тотчас скрылся за дверью. Тельжану и этого было достаточно, чтобы заметить, что это был сухонький старичок с обвисшим подбородком и со сморщенной желтоватый лысиной. «Вот гад, как трясется за свою жизнь!» — съязвил он в душе. Затем, закурив, опять закружил по подъезду.
Давно уже перевалило за полдень, а старушки все еще не было. Махнуть ркой и уйти он все еще не решался, но и ждать нет больше сил. Больно пощипывают заледеневшие пальцы ног. Да и сам хорош! Какле ему было дело до проклятой фотографии ее сына, который бог весть куда запропостился? А теперь вот топчись здесь, мерзни у чужого порога… И зачем связался с ней?!
Это случилось вчера вечером, когда он возвращался из своей мастерской. После табачного дыма и въедливого запаха красок ему захотелось хоть немного побыть на свежем воздухе, пройтись пешком. К тому же прояснилось небо, нагонявшее целый день хмурь на землю. Осторожно ступая по обледенелому тротуару, он не спеша направился домой. Через два квартала, на перекрестке, вдруг невольно стал свидетелем странного события. Улицу вмиг заполнили автомашины. Прямо на красный свет светофора, не спеша, почти волоча ноги, улицу переходила какя-то старушка. Во всей ее согнутой сухонькой фигурке проглядывало странное безразличие к окружающей суете, явное презрение. Старушка даже ни разу не посмотрела по сторонам, видимо, у нее и в мыслях не было, что она может угодить под колеса обступивших ее машин. Спокойно перейдя улицу, она свернула на тротуар и с достоинством продолжила свой путь. Удивленный случившимся, он невольно последовал за ней. «Как же так, в момент явной опасности она даже бровью не повела?! А разве не говорят, что с годами люди становятся мудрее, осмотрительнее…» Кто бы ни была эта старушка, кажется, ей тоже не безразлична жизнь, иначе к чему ковылять с клюкой по улицам? Железный наконечник ее палки со скрежетом впивался в заледеневший тротуар… Ноги в черных, с широкими голенищами валенках почти не отрывались от земли. На голове ее был старый пуховый платок, съехавший набок. Вскоре старуха, почувствова за собой шаги постороннего, медленно начала отодвигаться к краю тротуара… Но Тельжан не стал обгонять ее, а замедлил шаги. То ли это ее вывело из равновесия, то ли она поскользнулась, однако старуха беспомощно скатилась в арык. Все это произошло так быстро, что он не успел и рта раскрыть. Спрыгнув в арык, Тельжан легонько поднял старушку и осторожно, словно ребенка, поставил на ноги.
– И-и, всевышний, — прошамкала она, суетливо отряхивая полы выцветшего старенького пальтишка. – Упала, выходит, на самом деле.
Это была сухонькая, смугленькая старушка со сморщенным личиком. Приподняв голову. Она как-то странно уставилась своими влажными глазами на Тельжана и вдруг воскликнула:
– Раш?! О, создатель, кажись, Раш… И борода как у моего Раша.
Откуда же ему знать, о каком Раше говорила эта странная старушка, которая на миг напомнила Тельжану его родную мать в ауле. В послденее время и мать здорово сдала, постарела, бедняжка, как и эта старушка.
– Давайте помогу, мать, — сказал он, приподнимая сетку с земли. Его смутило невольно вырвавшееся слово «мать», и он, стараясь не подать виду, прикидывая сетку, сказал:
– А сетко-то тяжеловатая!
Сетка действительно была увесистая. В ней было несколько бутылок кефира, какие-то свертки.
– Спасибо тебе, миленький, донесу как-нибудь. Уже недалеко осталось идти. Вон, за тем углом, дотащусь сама как-нибудь, — сказала она, тыча палкой в воздухе.
– Не-ет, так не пойдет, давайте мне… Я не спешу, — сказал он, беря старуху под руку.
– Да что тут тяжелого, я каждый день с этой сеткой… В ней толком-то ничего нет: кефир, молочко да кое-что из продуктов… А ты, сынок, иди, иди, не задерживайся, небось по делам спешишь куда! Уж больно ты на моего Раша похож. И-и, жеребеночек мой, что это нынче мода пошла отращивать бороды? Ты не обижайся, это я о Раше своем… — прошепелявила старушка, все еще отряхиваясь.
– Что это вдруг задремали на ходу? – шутливо заметил Тельжан.
– Э-э, солнышко, да что спрашивать с выжившей из ума старой? Это я о Раше, сыне своем, думала… И приснится же всякое, будь оно проклято! Вчера всю ночь мучилась, всякие мысли лезли в голову, одна страшнее другой. Долго ворочалась, только под утро и вздремнула. Не успела и глаз закрыть, вижу сыночка меньшего, Раша… Довольный такой, так и сияет весь от счастья, жеребеночек мой ненаглядный, сидя на шее отца, как бывало в детстве. Гляжу, а он-то взрослый, с бородой и, как ни странно, все подстегивает ногами отца, будто лошадь какую. Как увидела, так и обомлела. «Сыночек, — говорю ласково, — слезь, негоже с отцом так поступать, легкие же ведь отобьешь ему!» А он посмотрел на меня как-то странно и опять за свое. Затем – о, создатель! – начал водить острым карандашом по лысине отца. Я начала кричать в испуге, умолять его не делать этого и… проснулась. Отец спокойный, да будет ему земля пухом, очень любил Раша. Кто его знает, к чему этот странный сон… То ли мы стали забывать о покойном?! Да разве найдешь сейчас кого-нибудь из стариков, кто бы мог проесть хотя бы суру из Корана и помянул добрым словом отошедших в мир иной!..
Тельжану вспомнилась родная мать. Ее слова, которые она неизменно говорила при каждом приезде Тельжана в аул: «Светик мой, во сне я видела тебя страшно худущим, видимо, сынок неприятности были у тебя какие, а? Не успею я глаза закрыть, как появляешься ты, изможденный, с печальным взором и все молчишь. Проснусь и плачу каждый раз. Да что спрашивать с меня, старой, совсем выжила из ума. Вот и давеча собралась ставить самовар, а вышло, что вместо воды налила в него молоко».
– Апа, а сколько у вас детей? – спросил Тельжан.
– Э-э, сынок, трое их у меня…Взрослые все они. Всех поставили на ноги со стариком. Старший сын живет в Ташкенте, инженер он у нас. Забегал как-то в прошлом году, кажись, в командировку приезжал… Вторая у нас – дочь, она человек серьезный, занимается наукой,кандидат наук, преподает в институте. Да вот что-то реже стала заглядывать ко мне. В последний раз наведывалась в прошлом месяце. Прибрала дома, перемыла всю посуду, вытерла пыль с книг, — затараорила старуха, словно радуясь тому, что живут, здравствуют где-то на белом свете ее дети.
– Значит, дочь ваша живет где-то рядом?.. – спросил ее Тельжан.
– Конечно, рядом, здесь она, в городе, с амого рождения. Отец покойный все бегал, переживал сильно, купил ей двухкомнатную кооперативную квартиру. Здесь она живет недалеко от меня, всего четыре остановки. Э-э, да что это я все о ней! Я ее как облупленную знаю. Все-таки вся жизнь ее проходит перед моими глазами. Вот кабы Раш… Совершенно потеряла голову из-за него. Не перестаю думать о нем ни днем ни ночью… Неспросто все это, неспросто! Если жив, то весточку бы какую прислал. Сегодня уже двадцатое декабря. Последнее письмо от него было семнадцатого марта. Девять месяцев и три дня, как живу в неведении о нем. Будто сквозь землю провалился – ни слуху ни духу. В последнем своем письме писал, что едет в какой-то иностранный город Лейпциг, на стажировку, и что следующая весточка от него будет оттуда. Да-а, неспросто все это… неспросто… А ведь сколько я твердила старику своему – хватит и одного сына, что учится в Москве, пусть Раш будет рядом, в Алма-Ате, он и со здешним образованием не пропадает нигде. Не внял старик моим словам. А теперь вот извелась вся, порой нехорошие мысли приходят в голову, боюсь же: а может, его и нет в живых-то нет. Неспросто все это, неспросто, — сказала старуха, украдкой вытирая повлажневшие глаза.
Тельжана ьак и подмывало спросить: «А какой вуз он закончил? Что у него за профессия?» — но он промолчал, не желая терзать и без того расстроенную душу старухи.
– Вот и пришли ко мне, сынок, — сказала старушка, когда они подошли к мрачному пятиэтажному дому. – Живу я на четвертом этаже, квартира просторная, удобная, из трех комнат… Может, зайдешь, уважишь старую, увидишь, как я живу. Чайку попьем, если, конечно, не торопишься.
– Спасибо, апа, — сказал он, все разглядывая страный дом. Он был огромным – будто не дом, а крепость. Строение так и давило на человека своим грязно-серым, мрачным видом. И что удивительно, в широких окнах этого дома не было признаков жизни – ни одно не светилось. «Странно, неужели в этом доме так рано ложатся спать? – подумал он. – А может, в них никто не живет?»
– Апа, вон те окна…это что, нежилые квартиры? – спросил он, теряясь в догадках.
– Э-э, сынок, да разве могут в таком городе пустовать квартиры?! – прошамкала старуха, протягивая руку за своей сеткой.
– Да это я так…по окнам…вроде бы и время уже, а без света…
– Э-э-эх, голубчик, было время, когди и эти окна ярко светились и жизнь била ключом… Да что там говорить, действительно было время, когда возле этих самых окон не то что люди, а даже собаки старались проходить на цыпочках. Это они сейчас опустели, окунулись во мрак, словно степные мазары, позабытые людьми, — продолжала старуха, увлекшись. Затем она осеклась, будто вспомнив о чем-то важном, и, повернувшись к Тельжану, суетливо вокликнула: — Ойбой, солнышко мое, что же это я, безмозглая, совершенно запамятовала! В народе говорят: «Лучше знать одного по имени, чем тысячу в лицо». Как зовут-то тебя сынок? Кем работаешь?
– Зовут меня Тельжаном, а работаю я художником.
– Э-э, выходит, ты рисуешь. Помню, наш Раш, бывало, в детстве все малевал что-то без конца… Раз художник, значит, и людей можешь рисовать?
– Приходится иногда, — ответил он, улыбнувшись наивности старухи.
– Сынок, да вознаградит тебя всевышний за доброту, нарисуй, пожалуйста, мне Раша, сына моего. Да только чтобы покрупнее, а то почему-то все его фотографии маленькие. Ты не волнуйся, я заплачу, обязательно заплачу, отблагодарю!
– Что вы?! Какая плата?! Нарисую я вам и так. Когда зайти за фотографией вашего сына?
– Я всегда дома, можешь даже завтра зайти. Вот этот дом, четвертый этаж, тридцать пятая квартира… обязательно приходи, сынок, я буду всегда рада, — сказала старуха.
Не успели они еще распрощаться, как вокруг стало совершенно светло, словно днем, даже в глазах зарябило. Внезапно обрушившийся на них мощный свет бил из прожектора со строящегося напротив дома.
– Торопятся, из кожи вон лезут, будто на похороны, — съязвила старуха, сморщив свое и без того иссохшее личико в недовольной гримасе.
«Видимо, ей надоедает грохот, шум стройки, а то почему бы не радоваться, что строят так быстро», — промелькнуло у него в голове. Дом, одетый в розовый ракушечник, снаружи выглядел нарядным. Красивые балконы, опоясавшие каждый этаж, создавали впечатление завершенности, дом казался жилым. Белые подоконники из жести, свежая краска окон так и сверкали, играя бликами в лучах прожектора. У входа двое девчат-строителей аккуратно подметали мусор с мраморных ступеней. «Да, повезет кому-то, счастливые люди!» — подумал он и с нескрываемой завистью стал разглядывать новый дом.
Вдруг скрипнула и открылась соседняя дверь. И когда посиневший от холода Тельжан оглянулся, еле сдерживая дрожь, так и остолбенел. На пороге стояла огромная, почти с теленка, серая породистая собака с хозяйственной сумкой в зубах. Вскоре в проеме двери появилась незнакомая старушка с клюкой и ошейником в руках. При виде Тельжана собака остановилась как вкопанная и, новострив уши, настороженно уставилась на него. Старуха, шамкая беззубым ртом, неприязненно обшарила его с ног до головы своими едкими острыми глазками и вдруг набросилась:
– Ах ты нечестивец! Опять заявился?! Опять хочешь стащить что-нибудь?! Жулик бородатый!
– Бабуля, вы, видимо, путаете меня с кем-то. Я не к вам. К вашей соседке я … ну, что с тросточкой с такой еще, — начал он обидчиво объяснять.
– Ишь ты жулик, с тросточкой, говорит, да тут все с стросточками. Понял?! Вон отсюда, и чтоб духу твоего не было здесь! Э-э-эх, бесстыжий ты.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не отворилась та самая злополучная дверь, возле которой он и протоптался полчти полдня. На пороге, спотыкаясь о половик и чертыхаясь, появилась вчерашняя старушка.
– Машенькая, это ты шумишь?! Что случилось? А-а-а, так ведь он же ко мне…
– Ах, вот оно что! А я-то думала, опять тот самый бородатый наглец…
– Ты что, старая, из ума выжила? Раз бородатый, значит, вор?! Пойдем, голубчик, проходи, проходи, не стесняйся, — заслонив собой собаку, старуха провела его в дом и закрыла дверь.
– Нет-нет, обувь можешь не снимать. Пол у нас слишком холодный. Ничего, проходи в комнату, я подотру. Ой, сынок, так ты жн ведь весь сини й!
– Да, апа, простоял вот…знаю…
– Ойбой, а разве я не говорила тебе? Поломался звонок, целую вечность живу без него. Да и починить некому. Сюда, в зал, проходи, я мигом чайку вскипячу. Ты, пожалуйста, не обижайся на мою соседку. У нее, бедняжки, нервы совершенно расшатаны, возраст дает знать. Пригласила она на прошлой неделе какого-то бородатого починить дверь. Так вот нечестивец спер у нее пузырек со спиртом. Теперь ей нечем растирать больные ноги. Вот они и взорвалась, приняв тебя за этого человека. Одиночество, сынок, то же самое, что и сиротство, — некому заступиться…
Тельжан прошел в зал, сел на диван и, разминая одеревеневшие руки и ноги, стал знакомиться с обстановкой. В комнате и вправду было прохладно. С окон, наполовину задернутых грязно-серыми занавесками, веяло холодом. Было сумрачно. Потрескавшиеся стены кое-где зияли обвалившейся штукатуркой. В комнате ничего приметного из вещей не было, кроме потертого ковра на стене, старомодной хрустальной люстры на потолке да телевизора на огромном, сплощь в орнаменте, сундуке. Было время, когда эти вещи представляли собой значительный достаток. В тридцатые годы эту «роскошь» можно было увидеть не в каждом доме. Согревшись, Тельжан откинулся на диван, вытянул руки, но почувствовал что-то острое, вдавившееся в локоть. Это был угол какой-то рамы, небрежно засунутой в простенок. Отодвинув диван, осторожно вытащил ее… Это был портрет, написанный масляными красками, и неплохо. Сквозь мыль он струдом разглядел знакомые черты известного поэта Танатара: массивную лысую голову, глубоко посаженные черные глаза. Да, верно говорят в народе: с глаз долой – из сердца вон, — промелькнула мысль. Как он оказался здесь? Тельжан хорошо помнит первое знакомство с этим поэтом. Лет пятьнадцать прошло с тех пор. На одной из встреч с первокурсниками поэт подарил ему свою книгу «У порога». Тельжан до сих пор не забыл одно выразительное стихотворение из этой книги. Как же оно начиналось? Ах да…
Судьба человека полна неудач.
Ты всякое видел – веслье и плач.
Хоть гнешься под ветром, как будто камыш,
Но верность ты отчему дому хранишь.
Не дай вам бог в преддверии конца
Знать тяжества одиночества отца.
Душой вы старости согрейте
Черты родимого лица
– Посмотри фотографии Раша, а я пока приготовлю чайку, — сказала старуха и, волоча ноги в старых черных валенках. Положила перед ним несколько семейных альбомов.
– Вы были знакомы с аксакалом Танатаром? – спросил он ее, прислоняя портрет к стене.
– Голубчик, так ведь он же отец Раша. Выходит, вчера не рассказывала. То-то, хожу все сама не своя, такое чувство, будто что-то запамятовала. Сорок лет прожили мы с аксакалом Танатаром. Зовут мен Алма-апа. А ты откуда знаешь нашего старика?
– Апа, да кто же не знает Танатар-ага!
– Сынок, видать, ты из аульных будешь? А говорю я это потому, что даже наши соседи, с которыми бок о бок сорок лет прожили, и те сейчас не могут назвать хотя бы одной книги нашего старика. Да что там соседи, родная дочь – это я о Майе нашей – собрала какие-то книги, бумаги отца и снесла в издательство. А позже звонят оттуда, гогочут в трубку и язвительно говорят: «Нам не казахские народные песни нужны, а произведения самого поэта Танатара». Какой стыд, какой срам! Оказывается, эта скверная девчонка прихватила вместе с бумагами отца и песенник. Ойбой, что это я раболталась, пойду-ка погляжу за чаем.
Проводив старуху сочувственным взглядом, Тельжан принялся разглядываьб альбом. На первой странице массивного, в коричневом плюшевом перпелете альбома красовалась аккуратно выведенная надпись: «Рашид в детстве», «Раш, Раш, это и есть Рашид!, — промелькнула мысль. На одной из выцветших от времени фотографий был запечатлен сидящий Танатар с ребенком на коленях. Рядом стояла Алма-апа. Оба молодые. На Танатаре в белой рубашке – огромный, будто палица, черный галстук. На плечах Алма-апы – небрежно накинутый цветастый платок с красивой бахромой. Ее густые черные волосы были уложены в высокой прическе. Их юные, красивые лица светились счастьем, радостью тех далеких дней их безмятежной молодости. Тельжану не верилось, что изображенный на запыленном холсте плешевый старик с несуразно вытянутой челюстью и эта сморщенная старушка были когда-то юными. На следующей странице альбома были наклеены две фотографии. На верхней…аксакал Танатар и Алма-апа, рядом мальчишка лет семи и маленькая девочка. Похоже, что летом, — вокруг море цветов. Кажется, стоит легонько подуть, как лепестки цветов сорвутся и закружат, запорхают в воздухе, словно белоснежные бабочки. Малкенькая девочка, видимо, и есть та самая «скверная девчонка», как выразилась старуха, а мальчик – сын, что в Ташкенте, который как-то «забегал во время командировки». Оба они разодеты, будто на смотрины какие. В коляске, наверное, лежит Ращ… На нижней фотографии розовощекий бутуз, размахивая ручонками, сияет в счастливой улыбке. Не хочется отрывать взгляда от этого нежного детского личика. Ну, конечно, это тоже был Раш. Однако Тельжан дальше так и не смог увидеть ни одной фотографии аксакала Танатара и Алма-апы. На одном из цветных снимков были изображены две женщины в белых халатах, сидящие посреди детворы. Словно обиженные кем-то, дети все были надутыми, глядели исподлобья, сердито и недоверчиво. В глазах Раша блестели росинки- слезы… Видимо, ему боязно среди незнакомых людей. В низу фотографии аккуратным почерком было выведено: «Первый день в детских яслях».
Тельжан торопливо листает толстый альбом. От обилия фотографий стало рябить в глазах: большие и маленькие, простые и цветные, потрескавшиеся, пожелтевшие от времени… И на всех Раш: новорожденный… в дни золотого детства… в беззаботные школьные годы… на отдыхе в пионерском лагере… в походе. Вот он, счастливый, с улыбкой на губах, бежит по песчаному берегу Иссык-Куля… На другой фотографии, серьезный до смешного, он так и застыл возле отца на Красной площади, у Кремля.. На следующей «штурмует» склоны Ай-Петри. Да, счастливый, везло этому мальчику в жизни. Не успел появиться на свет, а ему все блага! Смотришь – и невольно зависть берет. Видимо, он из тех маменькиных сынков, которые и на уголь-то глядят с удивлением, как на какую-то диковинку. Откуда ему знать, что этой самой «диковинкой» он, Тельжан, до сих пор топит печь. Да что там уголь, разве у него, Тельжана, осталась хотя бы одна фотография с детства? Правда, была одна-единственная фотография, когда-то подаренная ему заезжими геологами. Да и та затерялась где-то во время бесчисленных кочевок с зимовки на джайляу…
Перед глазами Тельжана все мелькают фотографии: большие и маленькие, простые и цветные, старые и новые. Судя по ним, кажется, что вся его жизненная дорога была гладкой, без рытвин и колдобин, беззаботной, беспечной, веселой. И что удивительно, на фотографиях он едет с иголочки, со вкусом и каждый раз в новой одежде. Вот он во время прогулки в парке. На нем добротный полушубок. Лет пятнадцать, видимо, ему в ту пору, а выглядит вполне взрослым, чертенок, весь напыжился, хорохорится. Тельжану невольно вспомнились свои школьные годы. До сих пор ему ни разу не приходилось надевать полушубок. В школу, что была за пять километров от зимовки, он бегал в стареньком, заношенном пальто с плеч старшего брата Сейдана. Только одно название что пальто. Широкое, потертое, оно висело на нем, словно старая попона на кляче. Совершенно не грело, ходил, вечно запахиваясь и дрожа. Видя мытарство своего сына, отец время от времени обнадеживал: «Потерпи сынок, до первого числа, так и быть, куплю тебе шубенку с получки». Так продолжалось из месяца в месяц, но обещанного отец не выполнял. То ли чабаны в то время зарабатывали мало, то ли… Однако после каждой поездки в аул за получкой отец, смущаясь и теряясь перед своими домочадцами, еще долго ходил с опущенными глазами. Так, в ожидании, проходили дни, недели и месяцы. Однажды неожиданно нагрянула беда. Посреди зимы обвалилась крыша обветшавшей кошары. Долго после этого пришлось отцу «вкладываьб», восполняя потерю погибшего скота в сорок пять голов. Еще долго пришлось детям чабана обходиться обносками друг друга. Трудное было время, не пережили. Непонятно, почему, однако сейчас Тельжан с особой теплотой вспоминает те далекие, навсегда ушедшие в невозвратные времена годы своего детства. Ему кажется, что именно в те самые далекие годы, видимо, и начала зарождаться в их маленьких душах беззаветная любовь к своим родителям, которые жили ради детей, чувство состродания к чужому горю, несчастью. Благо, еще никто из них, семерых детей, не изменил этим дорогим качествам родителей. Дети все, кроме него, так и остались жить в родном ауле, рядом с отцовским очагом. Обзавелись семьями, живут дружно. Сообща делили радости и горести. Он хоть и рано покинул аул, но до сих пор частенько в мыслях с ними. Прошло немало лет, он стал горожанином, но, что удивительно, стоит закрыть глаза, неизменно видит одинокую, покосившуюся зимовку в степи. Да, уже целый год, как он не был в родном ауле. Как-то руки не доходят до писем. Уже два месяца, как живет самообманом, время от времени успокаивая себя то занятостью, то беготней… Да будь оно проклято, такое существование. Скорее бы лето…
– Миленький, родители-то есть у тебя?
– А как же, живы-здоровы, — сказал он, не смея поднять взгляда на старушку, суетившуюся возле дастархана. Тому были причины. Есто-то есть, ну а он знает, что они живы и здоровы?
– Что-то много фотографий у Раша, — прервал он неловкую тишину.
– Да что толку от того. Мне бы голос его разок услышать, чем вглядываться в них, — голос у старухи предательски задрожал.
То ли ее мрачные мысли не действовали на него, то ли действительно устал перебирать бесчисленные фотографии Раша, однако к следующему альбому он охладел. Листал его без всякого интереса, суетливо… И в нем каждая фотография Раша была аккуратно подписана, с указанием даты и места. Как подметил Тельжан, Раш фотографировался чаще с чужими людьми, чем с родителями, близкими. Видимо, частое общение с посторонними людьми со временем и стало причиной отдаления его от родного очага. С самого рождения он не испытывал невнимания к себе со стороны окружающих его людей: от родителей его приняли те самые «милые женщины в белых халатах», что на фотографии, от них эстафету продолжили учителя, пионервожатая, тренер по спорту… так, переходя из одних рук в другие, беззаботные чадо в конце очутилось возле доцентов, профессоров. Тельжану невольно вспомнилосьих старая, прокосившаяся одинокая зимовка в степи. Да, он тоже переходил из рук в руки, его тоже «опекало» немало людей. Начиная с семи лет жил в доме Жоламана, затем у Токмырза, в лачуге Кабдеша. Оттуда – интернет… ферма…солдатская казарма…общежитие… Выходит, и он давненько оторвался от родного дома и все дальше удаляется от близких и родных.
Последний массивный альбом в зеленом плюшевом переплете был весь обклеен цветными фотографиями известных певцов эстрады Аллы Пугачевой, Владимира Высоцкого, Демиса Руссоса, Карела Готта и других не менее знаменитых звезд. Они были аккуратно обведены разноцветными карандашами, пустоты между ними разрисованы и заполнены четверостишиями поэтов древного Востока: Саади, Джами, Низами, стихами Гете, Гейне и Есенина. Среди этих великолепно исполненных цветных фотографий изредка мелькали и снимки Раша. Однако и в этом альбоме Тельжан так и не смог увидеть ни одной фотографии отца Раша. Ведь он писал в своей книге так:
Судьба человека полна неудач.
Ты всякое видел веселье и плач.
Хоть гнешься под ветром, как будто камыш,
Но верность ты отчему дому хранишь.
Отобрав две фотографии Раша, Тельжан закрыл альбом и отодвинул его на край дивана. День клонился к закату. В комнате стало сумрачно. С оконо явственно отдавало холодом. «Квартира неплохая, заклеить бы все щели и дыры», — подумал Тельжан.
– Пойдем, сынок, чай пить. Давненько в этом доме не стелили дастархан гостям, — сказала старуха.
– Можно было бы и на кухне, — заметил он вежливо.
– Нет, что ты, голубчик, да где же это видно, чтобы казах потчевал гостя на кухне? И сама я люблю трапезничать в этой комнате. Что может быть лучше еды за дастарханом в спокойной обстановке, поговорить можно, вспомнить! Да и гости не каждый день приходят.
Старуха оказалась внимательной, вежливой хозяйкой. Дастархан был полон. Чего только не было здесь: сладости, чужук, мясо копченое, масло, молоко…
– Спасибо государству, все блага наши от него, — сказала старуха, пододвигая мясо. – Все есть в нашем салоне. Когда бы ни зашел, всего в достатке, чего душа пожелает.
– Апа, а кто будут ваши соседи?
– Такие же престарелые бедняги, как и я… В свое время эти люди были солидными, уважаемыми, разъезжали на личных автомашинах, растили, как и все, детей. Дети выросли, разбрелись кто куда, а они вот – остались одни-одиношеньки…
Старуха, шамкая беззубым ртом, задумчиво уставилась в окно. Ее запавшие старческие, помутневшие глаза неподвижно застыли в глубокой задумчивости. Казалось, что со сгущающимися сумерками медленно угасает и луч жизни в ее печальных, по-старчески мудрых глазах.
– Сынок, ты не гляди на меня, старую, ешь, пока не остыло, — сказала старуха, вскоре встрепенувшись. – Не обессудь, это все, что успела приготовить впопыхах. Да…
Старуха резко вскочила, словно вспомнив о чем-то важном, и заковыляла на кухню. Вернулась она, держа в руках безобразно вытянутые огурцы. Положила их на стол.
– Огурцы вот тепличные, собиралась нарезать, да запамятовала совершенно…
Он невольно улыбнулся. При виде огурца Тельжан, как ни странно, неизменно вспоминал одного городского джигита по имени Максут. Учились когда-то вместе в училище. Все просил этот джигит показать ему аул. И однажды Тельжан повез его в свой аул. Как-то, прогуливаясь с ним, Тельжан повстречал аульных джигитов. Здороваясь с ними, он задержался, а Максут не остановился. Это джигитам не понравилось.
– Ребята, поглядите, настоящий жираф, – съязвил кто-то из джигитов.
– Нет, какой же он жираф?! Скорее всего длинный, тощий тепличный огурец, — поддакнул ему насмешливо другой.
Джигиты загоготали. Услышал это и Максут, еще не успевший отдалиться. После обиженный Максут выпалил: «Во-первых, по-казахски жираф – это керик, во-вторых теплица – жылыжай, огурец – кияр. Если не веришь, можешь посмотреть в словаре. В-третьих, не зная языка, неприлично придираться к людям». Тогда Тельжан промолчал. Да и что можно было сказать человеку, осваивающему свой родной язык по словарю.
Старуха начала нарезать тоненькими ломтиками огурец. Огурец как огурец, а вкуса никакого, одна вода. Да и какой мог быть вкус, когда это создание толком-то не видело солнечного света?!
– Летом семидесятилетие нашего старика, — сказала старуха. – Готовимся. Благо, не забывают старые друзья старика. Собираются переиздать в двух томах его произведения. Если одобрят дети, то думаю потратить деньги от книг на памятник на могиле.
– Почему же не одобрят, наоборот, обрадоваться должны!
– А кто их знает… Мая, дочка, как ни придет, все сетует: «Дачу бы..» Сын, что в Ташкенте, пишет: «Живу в тесноте небывалой». В последнем письме просит: «Напиши, мама. Если чувствуешь себя одинокой, пошлю сына, пропиши его у себя…» Я думаю, зачем парню прописка, когда армия на носу у него? Да бог с ними, помочь-то я помогу. Одного не могу понять, почему их не интересует судьба Раша. А ведь девять месяцев, как от него ни слуху ни духу! Не хотела говорить, но разве удержишь все это в себе…
Старуха тяжело вздохнула и замолчала. Прикоснувшись губами к остывшему чаю, Тельжан отодвинул кесе. Пора было и честь знать. Посидев еще немного в нерешительности, Тельжан робко сказал:
– Апа, может, я пойду, дома жена одна…
– Разве? А где же дети?
– Дети в ауле, у бабушки…
– Э-э, сынок, для ребенка и бабушка хороша, и детский сад неплох, но родную мать ребенку никто не заменит. – Старуха тяжело вздохнула, кряхтя встала и начала убирать дастархан.
На улице внимание Тельжана опять привлек строящийся дом. Видимо, вчера при свете прожектора он и не заметил, что среди опоясавших дом балконов были и лоджии. Купаясь в лучах заходящего солнца, поблескивали стены из ракушечника, белая жесть подоконников. Скоро заселят и этот дом. И здесь будут шумные новоселы. Еще один двор наполнится звонками детскими голосами. Да, счастливые люди будут жить в этом доме!
Отложив дела, за несколько дней Тельжан нарисовал портрет Раша. И вот, натянув еще не совсем высохший холст на багетную раму, он со всех ног несется, чтобы обрадовать бедную старуху. Портрет удался, кроме глаз Раша. Они на холсте получились не такими веселыми и светящимися, как на фотографии. Большие карие глаза казались неживыми…безвольными…Пустяки, какая мелочь, лишь бы старуха обрадовалась, успокоил он себя.
Стоило ему взбежать на четвертый этаж и постучаться в знакомую покосившуюся дверь, как она тотчас отворилась и в проеме появилась голова старушки.
– А-а, это ты?.. Заходи, заходи.
– Как ваше здоровье, апа?
– Да так себе.
– Я пришел…вот портрет Раша.
– Спасибо, сынок.
Старуха как-то без особого желания взяла портрет и, даже не развернув, спокойно поставила его тут же за угол за дверью. Тельжана это сильно удивило. Он ждал от нее благодарности за свою приятную «услугу», но старуха даже видом не показала свое удовлетворение. Ее маленькое сморщенное личико как-то обмякло в безразличии, глаза потухли. «Не заболела ли, бедняжка?» — подумал он.
– Письмо получила от него, — сказала она тихо. – Пишет, что не сможет приехать еще года два, кажись, женился там, в Лейпциге, а паспорт его почему-то остался в Москве…ничего не могла понять толком. Да что он, бедняжку Тлеуберды жалко. Как подумаю о нем, так голова идет кругом…
– А кто это Тлеуберды?
– Да кто же может быть, голубчик… Настоящий человек. Слова у него никогда не расходились с делами, было время – уважали его люди! Кто же мог подумать, что конец его жизни будет таким?! Оказывается, сам прибрел сегодня утром…вон в тот новый дом.
– А что это за дом такой?
– Дом престарелых… «Пансионет» называется.
Дальше Тельжан ничего не помнит. Кричим на каждом углу: «Мы люди! Мы гуманны!» Так где же эта наша человечность, гуманность?! Не успев и опериться толком-то, расползаемся кто куда, словно какие змееныши. Почему бы не остановиться, не вырваться из бесконечной суеты жизни, не оглянуться назад повнимательнее?!
На улице дул сильный ветер. Подняв голову, он увидел на балконе одинокую сгорбившуюся фигурку старухи. Печальный тоскливый взгляд ее глубоко запавших глаз был устремлен на соседний новый дом.
