БАБУШКИН САМОВАР

Дидахмет Ашимханулы

Прошло уже более двух месяцев, как маленькую Айжан родители привезли из аула. За это время впору растаять льду отчуждения у чужого ребенка, не говоря уже о родном чаде, однако, несмотря на отчаянные по­пытки родителей, приговаривающих ласково «айналайын», «жеребеночек наш», маленькое сердечко упрямой девчушки оставалось неприступным. За эти два последних месяца неузнаваемо изменилась и жизнь дома. Если раньше каждый довольствовался парой бутербродов и чашкой чая, то теперь завтрак становился неразрешимой подчас проблемой: выросшая в далеком ауле девочка привыкла к свежему молоку, так что – хочешь не хочешь – вставай спозаранку и бегай по магазинам, пока его не раздобу­дешь. Эту заботу взял на себя Тельжан, но и Гульсан не знала покоя. Едва открыв глаза, она с самого раннего утра начинала метаться по квартире: умывает, одевает, обувает ребенка и все не перестает нервничать, выходить из себя, пока не появится у порога муж с молоком. Затем, на скорую руку приготовив завтрак, берет дочку за руку и мчится как угорелая на работу.

Вечером повторяется та же картина, правда, только в обратном порядке: таща за собой притихшее, бессловесное дитя, она успевает обойти по дороге магазины и, нагрузив хозяйственную сумку продуктами так, что под­гибаются колени, приходит домой.

– О господи, что ты за человек, ни детсада выбить не можешь, ни няньки хотя бы нанять, сколько же придется мне мучиться?! – взрывается она порой, не сдержавшись. Причина всех бед в таких ситуациях – Тельжан.– Все это из-за твоей прихоти, ты же, а не кто иной, настоял отдать крохотного ребенка на воспитание матери. А теперь вот расхлебывай кашу.

В подобные минуты Тельжан бессловесен. И молчит он потому, что прекрасно понимает причины расстройства Гульсан. Срывается она вовсе не потому, что устала ждать растянувшейся очереди на детсад – в конце концов, это проблема нескольких месяцев, только терпение нужно. Ее мучает и терзает другое – родное чадо до сих пор не желает признать ее за мать, более того – с каждым днем пуще чурается ее, словно чужой. Чувства жены знакомы и Тельжану, так как и его душу грызет та же беспокойная мысль. Поначалу они успокаивали себя, думали, мол, так и должно быть: ведь ребенок на новом месте, вот пообвыкнет, обживется, а там, глядишь, и… Только что-то не видно, что Айжан начинает привыкать, откликаться на ласковые обращения родителей. Прошло немало времени, а все встречает их настороженным взглядом, хмурая, постоянно чем-то озабоченная. Да и редко увидишь, чтобы она отвлекалась, играла бы или ходила по комнатам. И за столом не добиться у нее слова, нехотя отщипнет хлеба, ткнет для виду пару раз вилкой в тарелку и так же молча, не поднимая опущенного взора, тихо выскальзывает из-за стола и готова целый день в одиночестве просидеть, не шелохнувшись на диване в гостиной. И, что удивительно, слова не дождешься от нее, спросишь о чем-нибудь – ответит, попросишь пересесть – молча исполнит. По утрам Тельжан довольно часто замечал у нее странно покрасневшие глазки. Видимо, по ночам, оставаясь наедине с собой, она втихомолку плачет. И вот на днях ему довелось стать свидетелем, как она тихонько плачет.

В тот вечер он немного задержался на работе, едва ступил на порог, как услышал голос плачущей дочери. Второпях, еле сбросив обувь, вбежал в гостиную. Там на диване ничком лежала Айжан и тихо всхлипывала, сотрясаясь время от времени маленькими плечиками.

– Что случилось, солнышко мое? Кто это обидел тебя? – спросил он растерянно и погладил девочку по голове. Но Айжан с обидой оттолкнула его руку и, хлюпая маленьким носиком, заревела еще сильнее.

Растерянный, впервые он почувствовал свою беспомощность перед родным дитя. Хотел было успокоить – совершенно не перестает, съежилась в комочек, даже дотронуться не позволяет. Да и Гульсан как назло запропастилась куда-то. Обежал все комнаты, но, не найдя жены, вынужден был беспомощно кружить вокруг дивана, словно бабочка, обезумевшая от яркого огня. Самое ужасное – он даже не знал, из-за чего плачет Айжан. Вскоре сквозь тихие всхлипы ему удалось услышать единственное слово – «расческа!», а затем и «моя расческа?» Соображая, что бы это значило, Тельжан в растерянности остановился посреди комнаты, но в этот миг хлопнула входная дверь и в комнату торопливо, с испуганным видом вошла Гульсан.

– Это ты ее обидела? – спросил он ее с порога.– Почему она плачет?

Но жена молча прошла мимо него и, вытащив из раскрытой сумочки новенькую зеленую расческу, торопливо сунула ее в руку плачущей дочери.

– Родненькая моя, и стоило из-за этого плакать, вот тебе и расческа… Новая расческа… Только что купила, ну посмотри. Только перестань плакать, ты же ведь у нас умница.

Айжан на мгновение успокоилась, внимательно рас­смотрела расческу, затем резко отодвинула ее от себя.

– Моя расческа…– вдруг начала снова повторять она всхлипывая.– У меня она черная!

И только тут дошло до Тельжана. Он вспомнил: действительно, у дочери была старая черная расческа, привезенная ею из далекого аула. Одно лишь название, что расческа. Выточенная некогда из воловьего рога, она была совершенно иссохшая, с выщербленными зубьями. Хорошо помнит, как она пуще глаза берегла ее, не выпуская из рук. И, что странно, Айжан почти не расчесывалась ею, время от времени, словно бы вспомнив о чем-то важном, она торопливо подносила ее к своему носику и с удовольствием вдыхала ее запах. Хорошо помнит он и выражение лица Гульсан при этом. Она неизменно брезгливо морщилась. Выходит, ребенок плачет из-за этой старенькой расчески.

• Где она? – спросил он, поворачиваясь к жене.– Где ее черная расческа?
• Я ее выбросила,– ответила, мрачнея, Гульсан.– На работе перед людьми неудобно. На ней столько грязи, а она ее в нос сует.

–       Найди ее!.. Где хочешь, найди, хоть из-под земли достань!

Ни разу не слышавшая подобных слов от мужа, Гульсан не на шутку испугалась. Она как тень выскользнула на улицу и вскоре, вернувшись, молча, бросила на кресло рядом с мужем знакомую старую щербатую расческу.

В ту ночь супруги впервые легли спать отдельно. В эту же ночь они впервые, кажется, почувствовали, как дорого для них это маленькое живое существо – их родное чадо. Зримо осознали, что оно для них значит…

Ощущая живое горячее тельце, нежное дыхание сопящей рядом дочери, он почувствовал, как его переполняет какое-то странное, доселе неизведанное чувство. Отчего это может быть? Он и сам не понял. Осторожно дотронувшись, Тельжан понюхал зажатую в руке Айжан старую иссохшую роговую расческу. Ему показалось, что почуял какой-то до странности родной и близкий с детства ему запах. И запах этот удивительно напоминал запах то ли айрана, то ли парного молока вперемешку с душистым ароматом свежескошенного сена. С удовольствием вдохнул еще раз, боясь, что он может разом исчезнуть. В горле почему-то запершило.

Стоило лишь оторваться от расчески, как вдруг им овладел непонятный страх, появилось какое-то ощущение невозвратности того, чего не следовало бы терять. И это нечто, представляющееся ему очень важным и дорогим в его жизни, казалось утерянным безвозвратно. Но что же это было, чего же он лишился?… Мучаясь в раздумьях и догадках, он не заметил, как заснул. А ночью – уди­вительно! – приснилась ему большая черная саба, которая неизменно стояла у порога их дома. Это была чудная саба. В ней никогда не кончался кумыс, даже если бы к ним пришли в гости целым аулом. Снилось, как мать наливает ему в большое кесе свежего кобыльего молока – саумала. Саумал – это еще не кумыс, он нежнее, да и молоком отдает. Чтобы превратиться в настоящий кумыс, саумал Должен отстояться в сабе, побродить. Поднес было до краев наполненное кесе к губам, как кто-то грубо выхватил его из рук, расплескав на одежду прохладный напиток: «Хватит! Остальное допьешь в интернате!» – «Ну дайте еще немного отпить, ну чуточку!» – захныкал он и продулся. Его мучила страшная жажда. Глотнув пересохшим ртом, он облизал сухие губы. Неподвижно лежа в залитой голубоватым лунным светом комнате, в темноте он явно ощутил запах саумала. Настолько ясно, что защекотало в ноздрях. Ах, вот оно что! Чтобы увериться в своей догадке он наклонился и понюхал волосы безмятежно сопящей рядом дочери. Запах исходил от них… Боясь разбудить спящую Айжан, Тельжан осторожно слез с дивана и направился на кухню. Отвернул кран, тотчас ударила струя воды, обдавая резким запахом хлорки. То ли от резкого запаха хлорки, то ли от холодной воды у него перехватило горло. Стряхнув с лица брызги, он поднял голову и увидел в дверях взлохмаченную Гульсан. По лицу было видно, что вчерашняя обида на мужа не прошла.

– Так вот! – сказала она после некоторого замешательства.– Если я мать, то ты отец ребенка. Не мне одной мучиться. С завтрашнего дня твоя очередь, попробуй, поводи ее с собой! – и, круто повернувшись, удалилась с кухни.

Что ж, может, это к лучшему. Утром они с дочерью вышли из дома очень рано. Девочка была неузнаваемо весела. Как ни странно, сегодня она улыбалась и смеялась, вела себя, как все дети, раскованно. Тельжан не мог нарадоваться, глядя на нее. А какая у нее чудесная улыбка! Отчего бы это?! Тому были причины.

В мастерской Тельжана давно уже стоял почти готовый портрет, который он подумывал выставить. Назывался он «Аже». Это был портрет бабушки Айжан, из рук которой он пил сегодня во сне кумыс из черной сабы. Едва они успели переступить порог мастерской, как взгляд дочери упал на этот портрет.

– Бабушка! – закричала она, остановившись завороженно.– Моя бабушка! – Затем, подбежав к портрету, она, вся сияя, погладила его и повторила: – Бабушка! Это моя бабушка!

Какая красивая была она в своей неподдельной радости! Тельжан подхватил дочь под мышки и, подняв ее, скорее инстинктивно понюхал ее пахнущие саумалом черные как смоль волосы, поцеловал в лоб и опустил на пол

– Да, – сказал он после некоторого молчания, растроганный.– Это действительно твоя бабушка. Только она сейчас далеко-далеко от нас с тобой. За высокими горами, ищет елика с золотыми рогами для тебя, доченька.

– Нет, нет, не елика, папа,– надула губки Айжан. – Она вовсе не елика ищет за высокими горам и а киика с золотыми рожками. Она сама говорила мне об этом.

От неожиданности Тельжан даже прикусил язык. Как же так он смог забыть? Ведь тысячу же раз слышал в детстве эту самую сказку. Обидно, что маленькое его дитя еще не знает, что не за высокими горами ходит ее бабушка, а покоится в сырой земле под маленьким холмиком, недалеко от родного аула. Наивный ребенок, откуда ей знать, что бабушка ее ушла на вечный поиск кийка с золотыми рожками.

После этого случая Айжан словно подменили. Наутро она проснулась раньше всех в доме, словно бы боясь опоздать на свидание со своей бабушкой. И, что удивительно,– за завтраком доела всю кашу. И так каждый день.

Потом они вместе выходили из дома, садились на автобус и ехали на окраину города, в мастерскую. Спешку девочки можно было понять. Она торопилась на свидание к любимой бабушке. Целыми днями не отходила от портрета: то попросит отца установить его на подрамник, то, пыхтя, подтащит его к окну, то задумчиво умолкнет, вглядываясь в родные черты, то подолгу ведет разговор со своей бабушкой. Иногда, когда ей становилось скучно, она заговаривала и с Тельжаном:

– Папа, а когда мы поедем в аул? – спрашивала она нетерпеливо.

• Осенью,– отвечал удивленный вопросом отец.
• А когда эта осень наступит?
• Когда на деревьях пожелтеют листья.

Девочка непременно смотрела на растущие за окном высокие, в буйной зелени тополя и, догадываясь, что не скоро пожелтеют на них листья, умолкала и грустно вздыхала…

В такие минуты, радуясь, что дочь наконец-то заговорила, Тельжан с нетерпением ждал новых ее вопросов. Порой им удавалось поговорить по душам, и подолгу. Казалось, что Айжан начинает привыкать к своим роди­телям, новой обстановке. Но вскоре девочка снова заупрямилась.

Случилось это в воскресенье, когда всей семьей они пили чай на кухне. Айжан, по обыкновению, отломила кусочек хлеба, но не стала есть, а как-то странно глядя на стоящий перед ней круглобокий чайник, вдруг неожиданно спросила:

Папа, а когда мы будем пить чай из настоящего самовара?

Вопрос дочери застал Тельжана врасплох. Он даже дрогнул от неожиданности. В слове «самовар» ему попалось что-то далекое, знакомое с самого детства, родное, теплое, напомнило ему отчий дом. Повернулся было к жене, чтобы поделиться с ней самым сокровенным, неожиданно разбуженным в нем дочерью, но, увидев недовольное лицо Гульсан, он запнулся.

• А что, тебе не нравится чай из чайника? – спросила она, не скрывая своего раздражения.
• Из такого чайника чай не пьют,– вполне наивно отрезала Айжан.– В чайнике только греют воду, чтобы ходить… э-э…– запнулась она.
• Что это ты мелешь? Где это ты видела? – испуганно взвизгнула Гульсан.
• У бабушки, в ауле… Бабушка сама говорила, если человек ходит во двор без чайника, он нечистоплотный – арам.

Тельжан не стерпел, проговорил в сердцах:

– Вот и услышала, чего желала,– и молча поднялся из-за стола.

Хотя и привели в замешательство обоих супругов слова маленькой Айжан, но к вечеру они забылись как-то, и все снова пошло своим чередом. Однако девочка, как ни странно, помнила все. На следующее утро, за завтраком, она снова, но уже с какой-то неприязнью, покосилась на чайник и спросила снова:

– Папа, ну когда мы будем пить чай из самовара?

• Доченька, ну чем хуже чайник самовара? Какая разница, в чем кипятить воду? – ответил ей Тельжан, еле сдерживая свое раздражение.
• Нет, пить чай из самовара лучше, настоящее удовольствие получаешь. А еще бабушка говорила, что к самовару гости приходят, с гостями в дом – достаток и благополучие.
• Тельжан, пожалуйста, найди этот самый самовар. Достань хоть из-под земли. Может, и к нам гости зачастят, глядишь, веселее станем жить,– не без иронии ска­зала Гульсан.

В тот же день, обежав почти полгорода, Тельжан все-таки достал злополучный самовар. Увидев отца, торжественно поставившего на стол новенький, сверкающий никелем самовар, Айжан от радости захлопала в ладошки. Однако это длилось недолго. Едва приоткрыв крышку самовара, девочка умолкла, удивленно подняв глаза на отца.

• Папа, а где в нем труба, ну где топят?
• Доченька, так ведь это же электрический самовар и воду в нем кипятят током,– сказал Тельжан и суетливо стал разматывать пестрый шнур и вытирать пыль с самовара. – Сейчас мы сюда зальем воду, подключим его. Вот увидишь, не пройдет и пяти минут, как самовар закипит. А потом заварим и втроем будем пить душистый чай в свое удовольствие!

Как и было сказано, вскоре в самовар была залита вода, размотан шнур и включен в розетку. Довольный тем, что он сумел вроде бы успокоить дочь, Тельжан повернулся к Айжан. Девочка сидела с таким видом, будто ее лишили самой последней надежды. Она с рыданием бросилась в объятия отца.

– Бабушка!.. Наш самовар!..– все твердила она сквозь плач.

В эту ночь в доме никто не мог сомкнуть глаз. Каждый думал о своем… Причиной тому был старый медный самовар бабушки Айжан.

* * *

Айжан и так не переставала думать о своей бабушке с первого дня своего приезда из аула в город. А сегодня о ней напомнил желтый старый самовар бабушки, из которого они не раз вместе пили чай. Стоит ей лишь закрыть глаза, как видит свою бабушку. Вот она, раскрыв свои объятия, бежит ей навстречу. Ей кажется, что бабушка тихо и ласково шепчет в ухо: «Ненаглядная моя, набегалась, умаялась, поди, пойдем чаю попьешь». От теплого дыхания бабушки Айжан щекотно. Стоит ей вспомнить о чае, как ужасно хочется пить. Но она вы­терпит, все равно, как бы ни хотелось, больше не станет пить чай из этого куцего пузатого чайника. Тоже мне чай! Вот у бабушки был чай так чай. Какое удовольствие! Пей сколько тебе захочется – никогда не напьешься. Потому что чай из самовара всегда горячий и ароматный. Когда пила чай из бабушкиного самовара, у нее непременно потел носик, ей становилось жарко-жарко. Но самое главное – эхо рассказы бабушки за чаем. Бабушка не такая, Как тетя Гульсан, которая сидит себе, словно истукан, только и знает, что чай вовремя разливать. Терпения не хватает. Бабушка – другое дело, она всегда разговаривала с ней, как со взрослой. Эй, старая, о чем это ты говоришь с внучкой? Ей е ведь всего шесть лет, а тебе – шестьдесят шесть, интересно,– смеялся дедушка, порой вмешиваясь в их разговор.

– Ас кем, как не с ней, разговаривать мне, кому, как не внучке, говорить? Поди, она только и осталась, остальные же разбрелись-разбежались по белу свету. Думаю, что разговоры мои не напрасны, может, что и останется в ее душе, может, что и запомнится. Ведь дитя же еще несмышленое, кто знает, кого ей доведется слушать после нас,– задумчиво отвечала бабушка и, сняв трубу, заносила в дом, пыхтящий пузатый самовар. Старый желтый самовар с торчащими в разные стороны лопухами-ушками и затейливым узорчатым краником всегда стоял по правую руку бабушки. Он не переставал шуметь, беспокойно жужжать, словно шмель, и дома. Порой он так начинал пыхтеть клубами пара, что казалось, вот-вот он затопает своими коротенькими ножками и сбросит дребезжащую крышку. Бабушка по привычке отворачивала краник и, добавив ложечку густого молока, начинала наливать в пиалу душистый чай. Ах, какое блаженство – пить чай из бабушкиного самовара!

– Настоящая наследница, ты посмотри, старушка, как она пьет чай! – восклицал в такие мгновения дедушка с неподдельным удивлением на лице.– Вот кому мы оставим» самовар.

– Да, кто думал-гадал, что не найдется наследника наш самовар,– горестно вздыхала в ответ бабушка. – Д мала, вручу его в надежные руки, кому-нибудь из невест порасторопнее, да, видать, не суждено сбыться моей надежде. Больно уж все современные, им по нутру все новое самовар в тягость, тянутся туда, где полегче. На старое! они носы морщат, не нравится им. В толк никак не возьмут, что настанет время, когда и старое пригодится. Да что это я говорю, сам же не раз видел, как невестка доит кобыл этим самым «апыратом». И название-то какое ужасное! Включит его, и сосут молоко до тех пор, пока не появится кровь. С коровами, бог с ними – они к этому как-то привыкли, а вот лошадь жалко. А я, глупая, им еще сабу свою отдала. А на кой она им? Разве могут они оценить ее по достоинству?! Выбросили, мол, за ненадобностью, а вместо сабы пользуются алюминиевыми кастрюлями. Да кто же будет пить кумыс, ежели он отдает железом? Спрашиваю: «Родненькие вы мои, что же это делаете? Да кто же так готовит священный напиток?? А они смеются надо мной, старой, отвечают, растолковывая, словно маленькому несмышленому дитяти: «Бабуля, времена сабы прошли, рады бы пользоваться ей, но как же нам выполнять наперстками план?!» Самовар боязно оставлять им. Ты думаешь, они сохранят его? Надейся на них!

Как бы ни вздыхала и ни охала, а самовар бабушка берегла, пуще глаза лелеяла. «Самовар – падишах любого дастархана»,– говорила она. Ежедневно драила его, вытирая сверкающую огнем медь чистой белой тряпочкой. Не раз гости дома удостоверялись, видя отливающие золотом отчеканенные на пузатом боку самовара пять золотых медалей, и какая честь выпала им – пить из легендарного самовара! Однако никто в доме, даже и бабушка, не знал, когда и по какому случаю он появился у них. Зато и бабушка, и даже маленькая Айжан знают, что таких медалей нет ни на одном самоваре в их ауле. Айжан уверена: самовар без медали – это плохой самовар. А из плохого самовара и чай никудышный. Может, потому и частенько приходили к ним в дом гости, чтобы попить чаю из самовара.

Действительно, что верно, то верно. Гостей в их доме всегда было полно. Они никогда не переводились. Живущие в ауле – приходили пешком, кто издалека – приезжали верхом, на лошади. Одни приезжали, другие уезжа­ли, третьи даже ночевать оставались. И всех в этом доме привечали, будь то стар или млад. С утра и до позднего вечера порой приходилось пыхтеть во дворе желтому самовару бабушки. «Гость в доме – уважаемый человек. Гостю оказывают почет, его гнать нельзя. Таков обычай наших предков»,– говорила бабушка. Иногда разом съезжались дяди и тети Айжан, чтобы проведать стариков. Они еще с порога, бывало, кричали, что соскучились по бабушкиному чаю из желтого самовара.

– Пейте, родимые, пейте на здоровье,– все приговаривала довольная и радостная бабушка, разливая в пиалы гостей душистый чай, в который она не забывала положить щепотку гвоздики якобы для лучшего вкуса.– Вот не станет меня, кто вас напоит? Останетесь одни-одинешеньки.

Выпив пару пиалок, разомлев от бабушкиного чая, гости заводили неторопливый разговор, шутили, смеялись. Как всегда, тему разговора держала в своих руках тетя Кульзипа. И в этом не было ничего странного, ведь она же была самой старшей из невесток. В пылу разговора она порой забывалась, иногда даже набрасывалась шутливо на саму бабушку:

• Уйду да уйду! Что это ты вдруг нас пугаешь, старая, – хохотала она, заражая смехом и остальных.– Посмотри, сколько народу останется после тебя – целый лес. И если не желаешь, чтобы он высох на корню от жажды, передавай без раздумий самовар прямо сейчас в мои руки.
• Ишь, еще чего захотела! – осаживала ее бабушка.– И не стыдно тебе такие речи заводить? Живешь одна бирюком, за целый день ведь никто не заглядывает в твой дом. А случись, кто переступит твой порог, так у тебя же волосы дыбом встают. Зачем, спрашивается, тебе большой самовар, он только обузой будет. Тебе, милая, хватит чая и из чайника.
• Ой, ладно уж, мама, даже пошутить с вами нельзя. И зачем поднимать шум из-за какой-то рухляди? – обычно примирительно говорила тетя Кульзипа.– Одного я все не могу понять, почему это вы так вцепились в этот самовар?!
• Эх, красавица ненаглядная, тебе ли, не испытавшей холода и голода лихих годин, судить об этом,– распалялась бабушка. – Чего мы только не перевидели, не пережили за свой долгий век! А ведь были времена, благодари этот старый самовар, что в нем не затухал огонь, а то бы и мы с вами угасли. Помню, покойная мать когда-то вынуждена была продать за горсточку пшеницы все, что было в доме, однако самовара не тронула. К самовару приходят гости, а с гостями в дом приходит благополучие и достаток – говаривала моя мать. Слова мамы напомнили мне один случай.

…На дворе стояла весна. В доме у нас шаром покати, только и остались одни стены. Вся надежда была на возвращение из города отца, уехавшего в середине зимы. Мы, трое голодных детишек, только и сидели с утра до поздней ночи у порога, вглядываясь в дорогу, по которой должен был возвратиться отец. Поставив самовар, мать, тоже молча, присоединялась к нам. Все глаза проглядели. Время от времени мама не забывала и о самоваре, подбрасывая чурки. И делала она это не затем, чтобы приготовить чай, а чтоб самовар дымил как можно больше. Ведь дым виден издалека. Однажды мы увидели на дороге одинокую фигуру путника. У всех у нас была только одна мысль: кто бы ни был этот человек, только бы свернул в нашу сторону, только бы зашел к нам!.. Почему-то я была уверена, что за пазухой у этого путника должна лежать горячая лепешка, и если он не завернет к нам, то будет очень обидно и больно. Человек, видимо, заметил дымок нашего самовара, остановился, немного постоял, опершись грудью на свою палку, как бы раздумывая, как ему поступить, а затем уверенно зашагал в нашу сторону. Был он ужасно худым, весь почерневший, с окладистой бородой. Его запавшие глазницы со сверкающими, словно из черных воронок, живыми глазами говорили только об одном – о голоде. Встретившись с ним взглядом, мать молча смахнула ладонью набежавшие слезы и, поднявшись с места, пошла готовить ужин. Ужин состоял из двух ребрышек да старых костей, хранившихся еще с зимы. Все это мать положила в казан. Пока варился ужин, гость не произнес ни слова, все продолжал сидеть молча, с потухшим взором. Лишь когда ему подали пиалу сорпы, он встрепенулся, на его запавших щеках заиграл слабый румянец. Затем, выпив пару пиалок чая, на самом деле кипятку, он молча поднялся и, опираясь на свою палку, ушел. Ушел, оставив нас без какой-либо надежды на завтрашний день. Отдавшая гостю последнее в доме, мать так и осталась сидеть неподвижно, странно уставясь на потухший самовар. На другой день у нас не было ни маковой росинки во рту. Казалось, что это конец… И когда мы уже вовсе потеряли всякую надежду и собрались спать, укрывшись старым полушубком, на пороге вдруг неожиданно появился человек. Спотыкаясь в темноте о порог, он шумно вошел в дом и с грохотом опустил на пол что-то тяжелое. Это был тот самый путник, что заходил к нам. «Ах, сестричка, если бы у всех было такое сердце, как у вас… Ох, доброе у вас сердце… Да ставь же казан, сестричка»,– бормотал он, словно потеряв рассудок. Затем со слезами на глазах он начал обнимать нас, детей, дрожащими руками, целовать в лоб. Оказывается, повезло нашему гостю, в степи ему попался пойманный в петлю елик, и, благодарный, он принес его к нам…

Вот так, мои ненаглядные, всякое приходилось видывать на своем веку этому самовару. Потом наступили хорошие времена. Под этим шаныраком мы чтили как подобает наших предков, старших, не раз принимали и гостей – словом, немало было радости и веселья. Но, как говорят в народе, нет тулпара целого на все копыта, случались и печаль, и горе: провожали в мир иной родных и близких своих, дом оглашался плачем. Все-таки счастливых мгновений было много, вот и невестки ступали в дом через этот порог. Отмечали появление внуков и внучек. И свидетель всему этому – старый самовар. Для меня это самая дорогая вещь на всем свете, потому что он слышал не раз голос моего деда, из него наливала чай своим гостям моя бабушка. Почему же мне не ценить ее как священную реликвию? Сумеете обращаться с ним как подобает – он еще немало послужит и вам!

• Но ведь времена-то самовара ушли. Каждому времени к лицу свои вещи,– не сдается тетя Кульзипа.
• Э-эх, наступят и такие времена, когда серебро потеряет свою ценность,– возможно, я не собираюсь оспаривать это. Неумно смеяться над старым, отжившим свой век. А то можно и не заметить, как со старым уйдет то, что может не прийти с новым. К чему я это говорю, дети мои? Чтобы вы научились отличать хорошее от плохого, прежде чем разбираться, что новое, а что старое. Вот чего бы я хотела пожелать вам! – закончила свой рассказ-притчу бабушка и, словно благословляя нас, выразительно провела ладонями по лицу. – И, пожалуйста, не подумайте, что я поучаю вас. Я же ведь не ворона какая-нибудь, чтобы триста лет жить. Настанет время – и мне придется уйти на покой в мир иной. Человек на старости что дитя несмышленое, он становится не в меру болтлив, так и я. Так что, если не то сказала, не обессудьте,– добавляла бабушка.

Айжан особенно нравилось, когда бабушка брала ее за руки и говорила: «Идем». Потому что, стоит только сказать бабушке эти волшебные слова, как они садились в маленький синий автобус, который один раз в день останавливался в их ауле. Айжан с бабушкой ехали в гости к родственникам. В гостях хорошо, а еще лучше, когда уезжаешь домой,– родственники дарят тебе подарки. Кто платье подарит, а кто игрушки. А сколько всяких конфет в красивой обертке! Просто глаза разбегаются. Да что там говорить! Ездить с бабушкой в гости – одна благодать. Но вот беда, почему-то бабушка в последний раз ушла, даже не предупредив ее. Папа говорит, что о ушла искать ей елика с золотыми рожками. Так тоскли становится у нее на душе, когда Айжан вспоминает св последний разговор с бабушкой. Это было всего ли за несколько дней, как бабушка ушла за высокие гор искать ей елика.

Они сидели за аулом, на зеленом холме. Над головой стояло синее-синее небо. В сизоватой дымке были видны крыши домов, расположенных в низине аула. Издалека доносился шум реки. В руках у бабушки было веретено и комок белоснежного козьего пуха. Айжан сидела тут же рядом, чистила пух от грубых волосинок, а бабушка пряла. Невдалеке, на склоне холма, паслась их любимая белая коза, которую они с бабушкой каждое утро выгоняют с ранней весны пастись здесь.

• Апырай, неужели и в этом году не приедет? Нет, нет, должен приехать! Обязательно приедет!
• О ком это ты, бабушка?
• Да о твоем же отце, жеребеночек мой ненаглядный! – грустно говорила она.

Айжан знает, ее отец – это дядя Тельжан. Удивительный человек бабушка, раньше она все ругала дядю Тельжана, все говорила, что он растяпа, размазня и слабовольный человек, а теперь почему-то вспоминает о нем каждый день и ждет его с нетерпением, никак не дождется все. Маленькой Айжан становится как-то не по себе, когда бабушка говорит про дядю Тельжана – «твой отец», «твой папа». И видела-то она этого «папу» всего лишь раза два: первый раз он приехал зимой, один. Все куда-то спешил. Переночевал у них и утром уехал на синем автобусе в свой далекий город. Во второй приезд он уже был не один, а с какой-то тетей Гульсан. Она хорошо помнит: это было в позапрошлом году – гостили у них с бабушкой целую неделю. Весь день гости ворковали возле Айжан и положили ее вечером спать возле себя. Согласиться-то она согласилась, но среди ночи проснулась, расплакалась и стала искать свою бабушку.

– Эх, старая, напрасно я взяла тебя… Напрасно, напрасно, выходит…– вдруг начала бормотать бабушка.

С кем же она разговаривает? Айжан обернулась – кроме них, на холме не было ни единой живой души.

– Бабушка, это вы о ком? Обо мне, да?

Но бабушка все молча продолжала крутить свое веретено, словно бы и не слышала недоуменного вопроса своей внучки. Затем снова начала вслух разговаривать сама с собой:

– Несчастное дитя, что же будет с тобой, когда закроются мои глаза? Как же признаешь мать и отца Родными? Ведь толком-то и ласки родительской не знала.

Видать, твой удел – страдать до тех пор, пока все сама не поймешь сердцем. Бедный ребенок…

• Бабушка, о ком это ты жалеешь? – теряясь в догадках, маленькая Айжан крепко обняла бабушку.
• Да это я так, моя ненаглядная, просто так… Вспомнила ненароком о твоем отце… Ой, какая ты лохматая! Иди ко мне, верблюжонок ты мой, заплету-ка волосы я тебе, – сказала задумчиво бабушка и, усадив ее на колени, неторопливо расплела распустившиеся косички, начала расчесывать волосы старой роговой расческой. Она уже не помнит, сколько времени длилось это приятное для нее занятие, как вдруг почувствовала – рука бабушки остановилась и расческа в мгновение скользнула вниз.
• Что случилось, бабушка? – обернулась в испуге Айжан и увидела, что бабушке плохо. Она сидела, опершись о землю, а другая ее рука покоилась на груди, на ее лице блуждала какая-то странная, виноватая улыбка. Вскоре, переведя дух, она слабо покачала головой, словно бы успокаивая внучку: мол, не пугайся, пройдет, только дай отдышусь немного.
• Не бойся, внученька, это просто дает знать о себе мое старое сердце,– проговорила она, глубоко вздохнув.– Семьдесят пять бедняге, вот и умаялось, видимо. Тоже состарилось, порой так начинает стучать, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Наверное, неспроста, скоро уже… Пора, пора, видимо, в дальний путь собираться…

– Это куда же, бабушка?

Раньше бабушка как бы не замечала этого вопроса, но на этот раз она легонько положила свои руки на плечики Айжан и ласково притянула к себе.

– Помнишь?.. Помнишь сказку о кийке с золотыми рогами?

– Да, бабушка, помню.

– Так вот, рано или поздно я, наверное, пойду искать для тебя этого кийка. Из города приедут твои папа и мама. Привезут тебе гостинцев: много-много конфет. Ты, пожалуйста, только не плачь и не ищи меня, хорошо, внученька?

– Не нужно мне никого, кроме тебя, и конфет не надо никаких!..– заплакала в испуге Айжан, и бабушка, виновато улыбаясь, обняла и крепко прижала ее, маленькую, к своей груди.

На следующее утро Айжан проснулась от шума и гама… С улицы доносились чьи-то голоса, в доме хлопали беспрестанно двери… Откуда-то доносился женский плач… Спрыгнула было в испуге с постели и побежала к выходу, чтобы узнать, что же это случилось, как на бегу ее подхватили чьи-то сильные руки. Незнакомец только и успел сказать: «Ребенка, ребенка унесите!» – как в дверях появилась их соседка – маленькая толстая тетенька, которая увела ее на улицу… Последнее, что она успела увидеть из-за широкого подола соседки,– это был их желтый самовар, валявшийся на боку возле самого порога дома.

…В окне, сверкая, словно начищенный бабушкин самовар, появился круглый месяц. Не спится Айжан. Уткнувшись в мокрую подушку, она лежит с открытыми глазами возле отца. Не спит, кажется, и он. А его, какие мысли одолевают?..

«Чему суждено – того не миновать» – гласит народ­ная мудрость. Видимо, не зря сказано. Да кто же думал-гадал, что мать их покинет именно этим летом? А ведь и не болела, да и никто не припомнит, чтобы она жало­валась на здоровье.

Все он помнит, до сих пор стоит перед глазами эта картина… Когда они с женой наконец-то добрались до родного аула, дом был погружен в траур. Обе маленькие комнаты были полны народу: сидели старики-аксакалы, были здесь и пожилые – карасакалы, женщины и моло­дежь стояли. Когда они появились в дверях, тесноту многолюдья словно рассекло невидимой камчой – в толпе образовался узкий коридор. Сидевший на почетном месте в окружении аксакалов отец тяжело встал и, уткнувшись ему в грудь, сурово, по-мужски заплакал. Выплакавшись, он кивком усадил сына подле себя.

– Не исполнил всевышний моей просьбы,– сказал старик после некоторого затишья, не замечая своих слез, стекавших по седой бороде.– Только об одном и просил я создателя, чтобы не оставлял меня одного на склоне лет. Но не внял он моим молитвам. Бедная моя головушка, вот и остался один-одинешенек. Сорок лет прожили бок о бок со старухой, ни разу не называла меня по имени. А теперь вот ушла навеки…

Люди тяжело вздохнули. Плаксиво заплакала Кульзипа, сидящая в конце дастархана возле желтого самовара. Затуманились глаза и у Тельжана. Частенько говорила мать: «Когда золото на руках – его не ценят». Прислушивался ли кто к словам матери в то время, вдумывался, какую мудрость они несут в себе? А какая мудрая была сама мать! Ведь каждый ее поступок, каждый шаг был наполнен глубоким смыслом. Даже одно то, что она обращалась к мужу не по имени, а звала его ласково то «старик», то «отец Тельжана», было неподдельным, искренним уважением ее к отцу. Но только этим ли одним отличалась от других его мать? Разве кт видел ее с непокрытой головой? Да и гость не покидал порога их дома с тяжелым сердцем! Разве повышала она когда-либо свой голос, проходя возле дома в трауре… Да, достойную жизнь прожила его мать! Только вот для одних это старые обычаи, а для других – воспоминания, щемящие до боли сердце.

– Смерть – это тяжелое горе, но у каждой своя печаль, сынок,– прервал тяжкую тишину дома сидящий рядом с отцом аксакал Нургали.– Случается, что погибает и юность в расцвете сил, так и не познав радостей и тяжестей жизни. Это, конечно, обидно до боли. Но в том, что человек отживает отмеренную ему жизнь, обиды нет. Таковы законы жизни и смерти. Но смерть не только уносит родного человека, но и приносит с собой горе и печаль. Что поделаешь, так уж суждено, видимо, нам, грешным. Поплачем, погорюем, но мертвых не возвратить. И все же не так уж горестен уход расцветшего дерева, успевшего принести свои плоды, как и человека, достойно прожившего свой жизненный путь. С легким сердцем покинула твоя мать этот бренный мир. Как-никак сама свидетелем была, как сыновья встали на ноги, обрели свой дом, а дочери улетели в свои гнезда. Успела она понянчить и внуков с внучатами. Вот так-то, сын мой! Не печалься. Так уж суждено, всевышний забирает людей, а хорошие дела их и память о них остаются навечно с нами. До­стойную жизнь прожила мать твоя. А потому и пользо­валась любовью, почтением людей. Все здесь в ауле от мала до велика обращались к ней уважительно «апа». А раз так, то пусть доброе, что осталось после нее, будет в радость людям…

– Правильные слова говорит аксакал…– послышались возгласы.

– Пусть сбудутся твои помыслы, сынок… Кульзипа принялась разливать чай, и вскоре по кругу пошли пиалы. С шумом отхлебнув чаю из очередной пиалы, Нуреке продолжил:

– Апырай, кто бы мог подумать, что за какие-то полчаса человек может закрыть глаза навеки. Как раз в тот день я спозаранку собрался искать свою серую кобылу. Поднялся было на холм, что за аулом – гляжу, сидит старуха. Пригляделся – а это она, моя сверстница, хозяйка этого очага. «Эй, что это ты так рано взобралась на высокий холм? Небось своего старого ждешь не дождешься, больно уж на дорогу посматриваешь?» – говорю ей шутя.

«Да что там старик! Пропажу ищу… Все жду сына своего из города и овцу откармливаю для этого случая. А она, бестолковая, словно нарочно сегодня с утра запропастилась куда-то.– И так трудно, с передышками.– Со­старились, видать, мы с тобой, Нуреке. С каждым днем тяжелее становится осиливать этот холм. Вот и сейчас никак не приду в себя, сердце чуть не вырвалось из груди, пока поднялась сюда». Не прошло и получаса, возвраща­юсь назад верхом – вижу: она все на том же месте, только вот лежит как-то беспомощно, сердешная, да рукой все за грудь держится. Бледная, лица нет на ней. Не помню, как уж и сполз с коня, подбегаю к ней, а она только и успела пошевелить губами: «Старика… Позови…» Только и всего. Вот она какая, жизнь-то…

– И просьбы своей последней так и не успела высказать, эх, апа…– захлюпала Кульзипа, утирая слезы кон­чиком съехавшего на затылок черного платка.

В доме воцарилась мертвая тишина.

• Видно, догадывалась, что смерть близка,– нарушил ее отец.– Да, была у нее последняя просьба: похоронить на кладбище, что на вершине Каратумсука, рядом с предками нашими.
• Это дело нетрудное,– сказал аксакал Нургали, поглаживая седую бороду.– Кстати, и начальник сидит среди нас. Разве расстояние – эти пять верст, если он даст нам машину?.. Верно я говорю, Султан?

Тельжан исподлобья украдкой посмотрел на рябого, располневшего не по годам джигита, оказавшегося поче­му-то на самом почетном месте среди аксакалов. Когда-то они с этим Султаном учились вместе. А теперь его и узнать-то трудно, так растолстел безобразно, что стал смахивать на торсык, набитый маслом.

• Значит, Каратумсук? – многозначительно переспросил Султан, нахмурив брови. Лоб его прорезала глубокая складка.– Каратумсук… Гм-м… На машине туда трудновато будет добираться.
• Не машина, так трактор, может быть? Подцепим сзади тележку. Делов-то…
• Так-с, завтра рабочий день… Да, сложную задачку задали вы мне, однако.

– Э-э, милый, догадываюсь, о чем это ты вдруг задумался,– прервал его размышления вслух Нуреке.– По твоему разумению – зачем тащить старуху на гору, когда можно похоронить ее на кладбище, что рядом с селом. Конечно, с одной стороны, ты прав – ведь мертвому все равно, где лежать, везде одна и та же земля, но не забывай, что мы дети народа, который умеет испокон веков чтить умерших своих, уважать мать, прислушиваться к старшим. И покойная, да будет земля ей пухом, была одной из тех, кто свято чтил и хранил обычаи предков. Поэтому просьбу ее последнюю мы, оставшиеся в живых, должны обязательно исполнить. Это не религиозный обряд, так что не бойся, это уважение памяти умершего, его потомков. Это наш святой долг.

– И что же вы хотите от меня?

– Дай нам трактор с тележкой завтра к полудню да джигитов двух-трех выдели – копать могилу. Только и всего, милый.

– Ладно, посмотрим, утро вечера мудренее,– буркнул Султан.

Пока закончили с мясом, прочли молитву и убрали дастархан, успели сгуститься сумерки. Остались лишь близкие родственники, да стариков-аксакалов пять-шесть. В правом углу, за красной шелковой занавеской,– тело покойной матери. Чуть поодаль, поудобнее расположив­шись, старики повели неспешный разговор. В доме тихо, лишь временами потрескивает керосиновая лампа на печке. Разговор аксакалов печален и тих, как эта темная ночь: о старости, немощи, болезнях, о смерти и о том, что молодые забывают обычаи предков. Все почтительно слушают Нуреке. Аксакал, помянув еще раз о печальном событии, постигшем этот очаг, почему-то неожиданно завел разговор о далеком прошлом, о тех временах, когда народом правил хан Аблай:

– История эта произошла давно, когда земля наша была черна от пыли, а солнце стояло так же высоко, как ныне. Случилось, что скончался знаменитый бий Казыбек, прозванный в народе, благодаря поэтическому дару и красивому голосу, Каздаусты – «Голосистый»,– начал аксакал.– По обычаю, в те времена наши предки хоронили своих знаменитых ханов, биев аж в далеком Туркестане – у мавзолея святого Ходжи Ахмета Яссави. Решено было доставить к этому благословенному месту и останки бия Казыбека. Но как? А произошло это в середине лета, в самый зной и жару – шильде. Расстояние от бескрайних степей Сарыарки, где скончался почтенный Казеке, до Туркестана покрывалось караваном лишь за полмесяца пути. Как же провезти в сохранности весь этот путь останки умершего? Но у народа, веками кочевавшего по необъятным степным просторам, не могло не быть своих секретов. Тело покойного было завернуто в свежую дубленую кожу, поверх чего обмотано белоснежной кошмой, водружено на носилки – зуза, и в сумерки, с вечерней прохладой, похоронная процессия во главе с батыром Болеком тронулась в далекий путь. Так они и шли всю ночь без остановок, а наутро, чуть забрезжила заря, караван остановился. Была вырыта глубокая яма, куда до вечера и схоронили труп покойного.

Днем караван отдыхал, набирался сил для ночного перехода, а в это время джигиты беспрестанно поливали кошму холодной водой… Э, вряд ли кто знает ныне об этом. Помню, как в молодости, когда пасли лошадей, день-деньской находились на солнцепеке. Обмотаем посудину куском белой кошмы, смоченной в воде, до самого вечера вода в ней оставалась холодной как лед… Так караван батыра Болека, одолев бескрайние желтые степи Сарыарки, благополучно миновал знойные такыры Бетпакдалы в один из дней наконец достигает подножия Каратау. Как всегда, была вырыта яма, куда опустили тело покой­ника. Не успели утомленные тяжелым ночным переходом люди расположиться на отдых, как раздались возгласы Дозорного:

– Враг, враг идет!..

Действительно, из-за гребня ближайшего холма показалось около ста всадников, несущихся на стоянку каравана. Людей охватила паника: кто бросился к коню, а кто Начал искать свое копье. И в этой суматохе раздался зычный голос:

Стойте! – Это был батыр Болек. – Нечего бояться, возьмите себя в руки! Я немало видывал на своем веку. Пусть это даже разбойники ненасытные, что грабят караваны. Однако не припомню, чтобы даже и они могли переступить через тело покойника. Сохраняйте спокойствие, сидите и не двигайтесь.

Спокойствие людей на стоянке ошеломило, видать, нападавших, подскакавшие, осадив коней, затоптались, сгрудившись. Вскоре вперед выступил один из непрошеных гостей, видимо главарь, и, вздыбив жеребца, грозно крикнул:

– Эй, кто такие будете? Откуда и куда направляетесь? И только тогда батыр Болек спокойно, с достоинством встал со своего места и ответил:

• Мы люди, сопровождающие бренные останки Каздаусты Казыбек-бия в места его вечного покоя.
• Эй, несчастный, что это ты мелешь, хочешь прикрыться именем бия? Нам все равно, кто у тебя там лежит в зуза,– Казыбек или кто другой. Сказал бы, что хороните человека…– и, круто развернув своего беспокойного жеребца, всадник из всех сил хлестнул бедное животное. За ним с гиканьем пустились и остальные всадники…

Вот какие были времена! Даже разбойники чтили умерших, а ведь у них ничего святого не было, однако и они не смели переступить через прах покойного…– закончил назидательно свой рассказ аксакал Нургали.

За окном прокричали первые петухи, начало светать. Ушедший просить трактор в конторе совхоза дядя Тельжана вернулся лишь к полудню. Вернулся он ни с чем. Оказалось, что Султана срочно вызвали в район, без его разрешения никто не посмел выделить под свою ответственность трактор. Да что трактор – и людей-то копать могилу едва нашли! Все на работе, все заняты, горит план.

Не ожидавший такого поворота, отец с глубокой тоской в глазах смотрит на вершину Каратумсука как на недосягаемую людям высоту…

Там, на вершине Каратумсука, покоятся останки их предков.

До Каратумсука всего лишь пять верст…

Тело покойницы похоронили на ближнем к селу кладбище. Однако на похоронах побывали все, правда, кроме женщин и детей, благо кладбище рядом.

В опустевшем дворе остался кипеть старый медный самовар с сиротливо торчащими в разные стороны ушками

* * *

Гульсан и не подозревала, что самовар успел весь выкипеть. Вместо того чтобы убедиться в этом и долить воды, она разожгла его. Затем, вспомнив о чем-то важном, она пошла домой и начала приводить себя в порядок. Не удержалась от соблазна: оттенила опухшие от слез и недосыпания глаза. Оторвал ее от этого занятия истошный голос Кульзипы – словно ее кто-то резал:

• Ойбой! Ойбой! Расплавился же, расплавился! – визжала она и, всплескивая руками, не переставала кружить вокруг самовара.– Потеряли самовар бабушки… Недоглядели. А где эта городская растяпа? Дура несчастная, разве понять ей, что она натворила. Ой, темнота дремучая! Да что она видела в своей жизни!
• Сама дура! – вырвалось невольно у Гульсан, до сих пор подглядывавшей за ней в щелку двери.– Будто сама видела много в этой жизни? Да ты что видела кроме коровьего вымени?! Дура!..

* * *

На горизонте, сверкая золотом, словно начищенный желтый старый самовар, начало всходить огромное солнце. Тельжан, взяв в руки бидончик, торопливо засеменил в молочную, что за ближайшим углом. Сонная еще Гульсан прошлепала босыми ногами на кухню и воткнула в розетку шнур самовара. Потом, постояв в некотором раздумье, перелила воду из электрического самовара в чайник. Так будет лучше!

Перевод: Алтынбек Сарсенбаев